совпадало с изображением на картине. Ступени во всю ширину здания вели с Амстердам-авеню к пяти порталам.
Внутри было сумрачно и таинственно, пестрые витражи и немногочисленные лампы тускло освещали собор, так что уходящие далеко вверх колонны терялись в полутьме. Георг медленно, стараясь ступать как можно тише — так его в детстве приучили вести себя в церкви, — пошел по центральному нефу. Впереди, на клиросе, было светлее. Справа находился сувенирный магазин. Георг побродил между столами и витринами, рассеянно глядя на разложенные товары: книги и карты, сумки и чашки, пуловеры, банки с джемом и кусочки мыла. Внимание его привлекла большая синяя репродукция на стене рядом с кассой. Она был ему знакома. Франсуаза отрезала нижнюю часть с надписью: «The Cathedral of Saint John the Divine. Morningside Heights in the City of New York. Cram and Ferguson, Hoyle, Doran and Berry, Architects, Boston».[20] Это был архитектурный чертеж западного фасада собора. Георг несколько раз прочел коротенький текст, словно надеясь найти в нем разгадку.
По пути к выходу он сел на скамью. Что дальше? Может ли он теперь сказать, живет Франсуаза в Нью-Йорке или нет? Или хотя бы: жила ли она здесь когда-нибудь? Картину ей могли просто подарить, она могла сама купить ее на блошином рынке или в антикварном магазине. Она отрезала деталь, указывающую на связь изображения с Нью-Йорком, но из этого не явствовало, хотела ли она что-то скрыть, или ей просто не понравился текст. Если она жила когда-то в Нью-Йорке, но теперь не живет здесь, он мог с таким же успехом искать ее в Париже, или в Сиднее, или в Сан-Франциско. Но даже если она и жила сейчас здесь, это означало для него поиск иголки в стогу сена.
Его глаза постепенно адаптировались в полумгле. Откуда-то доносились невнятные голоса экскурсантов. Обшарпанные стулья; на некоторых — разодранные, протершиеся плетеные спинки. Колонны вовсе не терялись в полутьме, а заканчивались обыкновенными крестовыми ребристыми сводами. Никакой тайны. Плохое освещение, мрачные углы, пустое пространство, искажающая звуки акустика. Но никакой тайны.
Георг встал, вернулся в сувенирный магазин и показал молоденькой кассирше увеличенный фрагмент фотографии Франсуазы:
— Вы ее, случайно, не знаете?
Девушка смерила его подозрительным взглядом.
— А что вам нужно? Вы кто?
Георг на ходу выдумал романтическую историю. Франсуаза в поездке по Европе, их знакомство во Франции, любовь, счастье, потом нелепая ссора, во время который он, ослепленный злостью и гордостью, в сердцах хлопнул дверью и ушел, а вернувшись, уже не застал ее. Сначала он твердо смотрел своей юной собеседнице в глаза, потом опустил взгляд: эта дурацкая ссора, эта его дурацкая гордость и злость — ему так стыдно! Вновь подняв лицо, он с невинной решимостью посмотрел в глаза кассирше:
— Я хочу найти ее и спросить, не выйдет ли она за меня замуж.
Девушка, которая лишь недавно устроилась сюда на работу, отвела его к хозяйке. Та уже десять лет торговала здесь. Нет, она никогда не видела Франсуазу. Но это означало всего лишь, что Франсуаза в последние десять лет не работала в ее магазине. А покупала ли она здесь что-нибудь — кто же упомнит всех покупателей? Хозяйка не все время находится в магазине, а состав ее сотрудников уже не раз сменился.
3
Часто Георг не мог понять, что больше подкупает его слушателей — правдоподобность истории или просто серьезность и невинность его поисков. Кроме романтической версии, у него была наготове еще одна — классическая. В ней он представал молодым адвокатом, а Франсуаза — французской знакомой его клиента, ни фамилии, ни адреса которой он не знал. При этом она была важной свидетельницей в одном процессе, а процесс был очень важен для манданта, а тот, в свою очередь, очень важен для него, молодого адвоката. Что слушателям обеих версий неизменно нравилось, так это роль картины, изображающей собор,
Георг расспрашивал священников, тех, что служили в соборе сейчас, и тех, что подвизались здесь раньше, прихожан, активно участвовавших в работе с молодежью, руководительницу женского кружка и руководителя театрального кружка общины. Франсуазу никто не знал. Иногда у Георга появлялось чувство, что это лицо на фото с каждым разом и ему самому становится все более чужим. Неужели оно когда-то радостно улыбалось ему? Неужели он видел его совсем близко, прикасался к нему, целовал его? Он объяснял растущее отчуждение тем, что глаза Франсуазы на фото были опущены. Но может быть, было бы еще хуже, если бы ее глаза смотрели прямо на него? Может быть, и она сама тускнела бы и «изнашивалась», по мере того как он доставал и показывал ее фото? Прошлое обычно незаметно меркнет и выдыхается на фоне настоящего. Георгу казалось, будто оно постепенно улетучивается под его беспомощно-растерянным взглядом.
За две недели он успел расспросить более двадцати человек. Он уже знал Верхний Вестсайд, где жили одни, линии метро и маршруты автобусов, на которых он ездил к другим. Ему уже хорошо были знакомы барочное, украшенное путти и портиком здание польского консульства и белый, холодный фасад русского. Он провел перед ними не один час, сидя на цоколе каменной ограды напротив приветливой резиденции поляков или на ступенях синагоги, к которой был обращен суровый лик русской миссии. Он не знал, контактируют ли сотрудники спецслужб со своими консульствами за границей, но любое консульство соединяет в себе представляемое им государство и своего рода маленький город-прибежище. И Георг связывал с этой комбинацией определенные надежды, рассматривая оба консульства как точки притяжения, вокруг которых, возможно, вращалась Франсуаза или Булнаков. В конце концов он побывал и в том и в другом, спрашивал адрес Франсуазы Крамски, которая у них когда-то работала, а может быть, просто получала консульскую или правовую помощь, он точно не знает. Ему вежливо и дипломатично указали на дверь: мол, подобного рода информацию здесь не выдают. Он рассказал им свои истории, но они никого не заинтересовали. Он показал фото, но на лицах сотрудников не отразилось ничего, заслуживающего внимания.
Город казался ему лесом. «Он не расположен на острове, он и есть остров, — думал он. — Его не встроили в ландшафт, он сам ландшафт. Некая каменная флора, чуждая людям, в которой они сначала должны прорубать просеки, чтобы отвоевывать место для своих поселений. А каменная флора вновь наступает и стирает с лица земли эти просеки и поселения». Иногда он натыкался на фундаменты снесенных домов, заросшие травой обломки строений, фасады с пустыми или заложенными кирпичом окнами и дверями — словно здесь бушевала война или, поскольку никакой войны не было, — природа, на этот раз не в виде разрастающихся джунглей, а в виде мощного землетрясения. Или стремительно растущих кристаллов новых небоскребов.
По ночам его одолевали кошмары. Часто он за целый день не произносил и двух слов.
Деньги подходили к концу. На тысячу долларов в Нью-Йорке долго не протянешь. Ему срочно нужно было искать новое жилье: Эппы очень вежливо и дружелюбно, но недвусмысленно дали своему гостью понять, что хотели бы снова остаться вдвоем. В своих поисках он не продвинулся ни на шаг. Может, плюнуть на все и уехать? Сдаться?
Он сидел в кафе «Hungarian Pastry Shop»[21] напротив собора. Здесь можно было сидеть сколько угодно за чашкой кофе с домашним печеньем. Прокуренный зал, уродливые картины на стенах, слепое зеркало, облупившаяся краска на стенах и колонне посредине, рядом с которой, на буфете, стоял кофейник — своеобразная форма самообслуживания. Прибежище для тех, кто еще не нашел своего места под солнцем, и тех, кто его уже никогда не найдет. Георг часто приходил сюда отдохнуть и подумать, обменивался время от времени двумя-тремя словами с кем-нибудь из сидящих за соседними столиками, одалживал у кого-нибудь газету, давал кому-нибудь прикурить или благодарил за предложенную сигарету.
