творческие процессы в голове витали. То я хочу создать библиотеку, то аптеку, то еще что-то. Когда я с ним советовалась, например, по аптеке, он мне говорил: «Инн, смотри: тебе надо с аптекаря начать для того, чтобы вообще понять, что это за сфера. А лучше вообще пройти курсы. Начни с медсестры. С тряпкой повозись. Пройди все, пойми подноготную. А уже потом руководи аптекой…». Я с ним согласна. Для меня это совершенно нормально – с тряпкой возиться. Если бы я из золотой молодежи была, то, конечно считала бы для себя это неприемлемым. У нас многие знакомые «улетели мозгами», и их уже не вернешь. Это не мой путь.

– А история с аптекой чем закончилась-то?

– Закончилась плохо. Потому что я не люблю, когда мне не дают самостоятельности. Слишком много людей было в этом задействовано. И в какой-то момент я сказала: «Нет, ребята, или я, сама, или ничего». И все рухнуло. Точно так же окончилась моя идея озеленить и переустроить территорию в Кораллово (лицей-интернат для детей-сирот «Подмосковный» – В. Ч.). А так как мне тяжело бороться с мужем, который хочет мне добра, соответственно вся эта моя самостоятельность просто каждый раз обессмысливалась. Может, он боялся моей самостоятельности? Не знаю. Может, это чисто мужское собственническое в нем говорило? Мол, «фиг тебе, а то отпочкуешься от меня…» – Инна смеется. – Хотя зря он так думал.

Приблизительно в те времена (середина 90-х), когда Инна загорелась аптеками, библиотеками и прочим, он переводил свою компанию на электронный документооборот. Делал это самым первым. Страна еще 10 лет будет жить на бумаге, а в ЮКОСе все будет держаться на электронном документообороте.

Даже внутреннее общение сотрудников шло через электронку. Так что прокуратуре потом придется в большинстве своем изымать не документацию, а грузить в свои машины сервера…

Но до обысков еще далеко, а пока Ходорковский делает документооборот обязательным – издает приказ и, не принимая никаких возражений, требует его исполнения. И попробуй не исполни: если на столах увидел бумажки – штраф…

– С мужем никогда работать в жизни больше не буду, – говорит Инна Ходорковская. И штрафы, которым ее муж порой подвергал сотрудников, здесь ни при чем. У Инны претензии те же – муж не давал ей самостоятельности.

– Вообще-то мы вместе работали с института, но я ему там не подчинялась. А когда я уже была в банке «МЕНАТЕП» кадровиком, а потом в валютном отделе, Миша приводил мне все новых и новых людей, хотя я запросто могла справиться одна, мне это было интересней. Я ругалась: «Это мой блок работы, не лезьте». А люди в мой блок работы лезли. Тут загвоздка была в том, что он-то – начальник, на него смотрит коллектив. А я была единицей этого коллектива, была под ним. И меня возмущало: а как же я под ним?! И вот мы приходим с работы домой и начинаем выяснять отношения – и «кто есть кто», и «что я сделала не так», «а я так бы могла сделать»… В общем, такая ерундовина творилась. Была уже не семейная жизнь, а разборки. Мне это ужасно не нравилось. Плюс я была в тот момент уже беременна Настюхой (она в 91-м родилась) и ко всему прочему истерична ужасно. Беременных вообще лучше не трогать. То тошнит, то пятое, то десятое. В итоге, может, просто сошлись все эти неблагоприятные периоды и потому не получилось долго работать вместе? Не знаю. Я еще где-то полгода пробыла в «МЕНАТЕПе», а потом ушла. Причем ушла обиженная и непонятая им. «Я же такая разэтакая… Я такая… А он… – Инна смеется, потом задумывается. – Конечно, у меня были амбиции. Но в ЮКОСе я уже не работала. Ушла, когда они переходили в эту новую структуру».

– Так ударило-то не мне! Ударило-то ему! – смеется Инна, когда я спрашиваю, как они познакомились. – Первый раз я его увидела в 17 лет, когда пришла в Менделеевку после школы. Меня ничего не ударяло, на меня просто свалилась эта взрослая жизнь – огромный менделеевский институт, учеба, работа в комсомоле с его комсомольскими взносами, рассылками писем, поиском комсомольцев, у которых надо было выколачивать эти взносы несчастные по две копейки с бедных студентов… Когда я пришла в комсомол, эта гоп-компания, в которой был и Миша, перекрестилась и со словами: «Боже мой, мы нашли дурочку, пусть она с этим сидит» переложила на мои плечи всю документацию до пола. Слава богу, у меня были навыки распределения всего по темам, и я разобрала все стопки. Было тяжело: каждый месяц надо было ехать в Свердловский райком и сдавать отчетности. Первый отчет я делала месяц вместо положенных двух часов. Потому что этот комитет не дал мне исходных данных – надо было все самой распределять по декадам, по группам, по факультетам… Над годовым отчетом мы с Михаилом Борисовичем сидели полночи. Я считала карточки, ничего не сходилось. Я снова считала, опять не сходилось. Я психую, в мыслях говорю себе: «я должна», «я комсомолка»… А он с ухмылкой, саракастически смотрит на все это безобразие – то, как меня колотит, как я переживаю, как спрашиваю: «Что делать?», «Как же теперь быть?», «Вдруг я не сдам этот отчет?». Помогает, но смотрит на все с полуулыбкой. К тому времени он уже свою школу прошел, а я только начинала, для меня все было оголено… И как опытный боец он достаточно долго смотрел на все, что происходит со мной. Ждал, когда меня «отморозит» от месячного отчета, от годового, потом от экзаменов институтских. У меня то и дело были эмоциональные срывы. Он меня постоянно во всем опекал. Помогал готовиться к высшей математике на первом курсе. Даже инженерную графику мне начертил. Начертил очень грязно. Я вопила: «Что ты здесь грязь устроил?» Мне ведь надо все тоненько, красивенько… В общем, Миша был везде, во всем пытался помочь, успокоить, чтобы я с этой взрослой жизнью не тряслась. И так мы и шли, пока в какой-то определенный момент он не сказал: «Да плюнь ты на этот институт. Че ты?» Не знаю, почему так легко отказалась от института. Химию я реально любила. Ну, так жизнь повернулась, и ушла я из этой химии благополучно. Или неблагополучно. Не знаю.

Когда мы встретились, его сыну было 2 года. С женой развелся. Почему? Никогда не интересовалась. Что он увидел в свои 23 года во мне? Не знаю. Мне вскоре исполнилось 18, вокруг было много разных ребят – мальчиков с факультета, все такие красивые, самостоятельные, но так серьезно только он ухаживал. И так долго. Он очень серьезно к этому подходил, как и вообще ко всему. И потом, он не дал шансов никому из моих кавалеров. Никому.

– Дрался, что ли?

– Я не знаю. Никогда не выясняла, что он там с ними делал… Но шансов он не оставил никому. А что касается меня, знаете, отца у меня не было и, как это по Фрейду говорят, не с кого мне было лепить. У меня не было никаких определенных характеристик будущего мужа. Да я об этом вообще не думала. Есть люди, которые в 17 готовы к партнерским отношениям, есть те, которые в 17 не готовы. Я была из числа последних. Не торопилась. У меня только начиналась взрослая жизнь – учеба, карьера, я только-только разбираться начинала в жизни. Считала, что нужно сначала разобраться с социумом, с работой, с собой… А в 1988 году произошла трагедия с моей родной сестрой… Она для меня очень близким человеком была. Мама поднимала нас одна, работала главным бухгалтером на заводе, уставала страшно, плюс постоянно не хватало денег, плюс нервная работа… Ей было не до нас просто. И сестра (она, как и Миша, была старше меня на 6 лет) закрывала меня от всего негатива – от маминой усталости и раздражения, всегда подставляла свою спину под эти удары. Она для меня была всем. Я смотрела на нее, открыв рот. С мамой ничего не обсуждалось, а с ней обсуждалось все.

…Это была автокатастрофа. На МКАДе не было разделителей, как сейчас – бетонные перегородки. Была весна, везде лужи. Ее сбил КАМаз. Мужик не виноват – они просто не разошлись. Он объезжал лужу, а она ее обходила. И они встретились на пустом МКАДе. Врачи сказали, что сестра жила первые 15 минут…

Я потеряла цель в жизни, интерес, себя. Ходила, как раненый зверь. Кажется, это только с чужими может случиться что-то страшное, а когда случается с твоими… Первые пять лет вообще не могла очухаться. Рана болит и болит. И мама рядом, которая вообще этого пережить не может…

Миша ухаживал в сто раз лучше остальных – потому что надо было меня вытаскивать из этого состояния. Он, по-моему, единственный, кто вообще узнал о трагедии, и пришел сразу ко мне. Я в