тишина» в Москве, будь то приезд в колонию в Краснознаменск или в Читу. В первые же секунды после встречи в комнате для свиданий. По выражению лица, по глазам, по тому, теребил ли он нервно что-то в этот момент в руках – маркер, карандаш – или нет… И в зависимости от того, в каком состоянии он заставал своего подзащитного, Шмидт настраивался морально и сам.

Как правило, состояние Ходорковского всегда было нормальным – да, опять не без проблем, не без неприятностей, опять какие-нибудь выговоры, взыскания, «подлянки». «Но терпимо». Говорил подзащитный Шмидта спокойно, деловито – в общем, как всегда.

Нередко его подзащитный шутил. Это когда проблемы, может, и были, но происходило что-то такое, что не могло не радовать. Удачное обжалование какого-то судебного или прокурорского решения, или домашние чем-то порадовали…

– Улыбается он практически всегда, не только в случае маленьких успехов, – отмечает Шмидт. – Мы с ним общаемся без малого 7 лет. Я видел его в разные периоды. В изоляторе, в читинской тюрьме, бывал у него, когда он держал голодовку… В общем, за эти 7 лет он получал массу ударов, тяжелых, неожиданных, неприятных известий… Но я всегда видел его в ровном настроении. Да, это его ровное настроение, как я уже потом понял, вовсе не означало отсутствие у него каких-либо неприятностей. Он просто этого не показывал. То есть чтобы ни случилось, ничего его внешне не выводит из себя. Все спокойно воспринимает. Да, может быть неприятно, но он никогда не теряет контроля над собой. Не хватается за голову, не спрашивает, что делать и как быть… было только два раза… когда я видел его в унынии.

Это те самые два раза, когда ему сообщат, что принято решение о банкротстве ЮКОСа и арестована Бахмина…

Про реакцию на известие о банкротстве уже писалось – уйдет в себя, замкнется, то и дело будет повторять: «За-а-чем?..». Что касается известия об аресте Бахминой, то там будет срыв.

Шмидт придет к нему в изолятор утром, сообщит. Ходорковский что-то промолвит. Замкнется… Заговорит словно сам с собой. И будет ходить из стороны в сторону по комнате… Из стороны в сторону. Бахмина – это очень больная тема для Ходорковского. И никто никогда на самом деле не узнает, что он чувствовал и в тот момент, и во все последующие – когда арестовали, когда ей вынесли приговор, когда не выпускали беременную…

Но что совершенно точно – он никогда этой истории простить себе не сможет. Вина перед ней с ним всегда. Так говорят те, кто его знает.

…Да, он знал, что его арестуют, знал, что компанию его отберут, но знал ли, что они пойдут по сотрудникам, причем по сотрудникам далеко не высшего звена, по женщинам, по семьям?.. Говорят, что даже в страшном сне не предполагал.

Супругу Павла Ивлева вместе с двумя маленькими детьми задержат в аэропорту Шереметьево, когда они собирались вылететь вслед за ним, уехавшим несколькими днями ранее сразу после допроса в прокуратуре. Вот просто вышел после допроса и, не заходя домой, взял билеты и улетел. Потому что после этого допроса он понял, что в любую минуту, в любой час со дня на день его арестуют. «Я решил съездить в тот город, откуда родом моя бабушка», – скажет он жене по телефону. Она все поймет, быстро соберет детей и… В Шереметьево их будут держать в комнате милиции весь день, снимая на камеру, беря отпечатки пальцев. Ивлев уже будет объявлен в розыск. А семья – маленькие дети в первую очередь – соответственно будут взяты в заложники. Маме и детям официально ничего предъявлять не станут – ограничатся намеками и расспросами про наркотики… И просто будут держать в этой комнате милиции несколько часов. В неведении, что с ними делать. Словно и отпускать жалко, но и брать в заложники как-то уж слишком… Сверху точных указаний не давали. Кроме как из страны пока не выпускать.

А наш герой в это время будет сидеть на своем первом процессе в Мещанском суде. В перерывах адвокаты то и дело будут сообщать ему о происходящем в Шереметьево. «Выпустили?», «Не выпустили», «Отпустили?»… Его бледное лицо выражало крайнюю степень растерянности и неожиданности. «Выпустили?», «Не выпустили», «Отпустили?»… И так весь день. Ближе к ночи жену и маленьких детей Павла Ивлева наконец-то выпустили из страны.

Ходорковский говорит, что не ожидал, что скатятся до такого – до женщин и детей…

Имел ли он право вообще как командир попадать в окружение? Некоторые из тех, кто уехал, будут упрекать его в том, что права такого он не имел. Будут упрекать в том, что, попав в это окружение, он не сдался, а значит, не пожалел своих солдат и кинул их в сложный и заведомо проигрышный бой… Если вдуматься, обвинения выглядят именно так. Что не признал своей «вины», не просил, не клянчил, не умолял, не унижался… О гордости своей думал, о репутации, о себе… А надо было просить, унижаться, клянчить, признавать вину. Это бы, мол, сразу же спасло сотрудников, оказавшихся в застенках…

Но только вот никто из упрекавших его не дает гарантии – даже если он и признает эту чертову «вину», отпустят ли остальных? А с какой стати вообще их отпустят? Ну, признал он «вину», и что дальше? Не сыграет ли это как раз на руку тем, кто его же и посадил? Ведь получается, что Ходорковский легализовал сам, так сказать, свою «вину»…

Не знаю. И никто из нас не знает и никогда не узнает, как надо было правильнее поступить. И потому, может быть, осуждать не надо. Не узнаем мы никогда и о том, о чем вообще думал Ходорковский, не признавая этой своей «вины». Так уж ли о гордости, о репутации, о себе?

Если учесть то, как он повел себя с первого дня – не уехал после ареста Платона и после всех других намеков и сигналов, – то ответ, по-моему, очевиден. С самого первого дня этой никак не прекращающейся истории под названием «дело ЮКОСа» о себе Ходорковский если и думал, то в самую последнюю очередь.

И еще. Я знаю, что через адвокатов (знаю не от них) Ходорковский (и не от него) просил, например, ту же самую Бахмину (и знаю не от нее) на допросах в прокуратуре говорить, что всю свою работу она выполняла по указанию руководства, то есть по его указанию. Собственно, как и было на самом деле. Чтобы ей не навешивали, Ходорковский просил не брать на себя ничего. Чего бы ей там ни напредъявляли…

Это так, к слову.

…«Дети детьми, а наказание понести придется», – скажет после приговора Бахминой журналистам прокурор Власов. Показаний против Ходорковского она прокуратуре не даст. Попытается защититься сама. И получит шесть лет мордовских лагерей. Несмотря на двух несовершеннолетних детей. Кассация потом скостит ей полгода – не больше, чтобы под объявленную амнистию не попала…

Тот же Власов, отправивший Бахмину в мордовские лагеря, будет настаивать на «наказании» и для Алексаняна. Даже когда вся страна будет знать, что он смертельно болен. Власов будет настаивать на проведении суда над ним и, соответственно, на оставлении его в таком состоянии в СИЗО. Суд будет с Власовым соглашаться… В Москве правозащитники и просто неравнодушные граждане начнут проводить акции протеста, о деле Алексаняна будут писать и говорить почти все СМИ, за исключением, как всегда, проправительственных. Главное требование к властям – отпустить. Не отпускали. В этот момент Ходорковский идет на свой ставший традиционным и привычным в тюрьме шаг – голодовку.

Голодовки он объявлял и до этого, и будет объявлять после. Всегда в знак протеста.

Всегда за кого-то. Но никогда – за себя.

То за Платона, когда того будут держать в карцере, то за Алексаняна, то протестуя против саботажа судьями 108-й статьи УПК, запрещающей сажать бизнес, но бизнесменов судьи почему-то продолжали сажать…

Одни, причисляющие себя к либералам, будут обвинять Ходорковского в пиаре, другие – ФСИН – во лжи, каждый раз либо полностью, либо только первое время факт голодовки Ходорковского отрицая… Но его будут обвинять всегда, когда он будет прибегать к голодовкам. А он, всегда любящий аргументы, в отсутствие этих самых аргументов и вообще в отсутствие каких-либо иных средств борьбы – убеждение, логика (ну, не действовали они!) – будет находить выход в голодовках. В единственном и правильном, по