страшится часа нашего отбытия так же сильно, как ее муж желает этого. Бедный парень старается утешить себя мыслью, что Элизабет будет легче со всем смириться, когда ей не на кого будет смотреть, кроме как на него. И это, по-видимому, правильно, поскольку, я уверен, Том будет для нее добрым, отличным мужем. Но если Элизабет, которая любит только его одного, так горюет по своей стране, которую нельзя не любить при нынешних обстоятельствах, то каково было бы Ивановне, с ее обостренной чувствительностью, выдержать еще и разлуку с семьей, которая хотя и понесла утраты, все-таки так дорога уцелевшим! И ее тяжелые вздохи терзали бы мое сердце, когда бы я понимал, что обращены они к полям Бородина, где лежит тот единственный молодой человек, которому ее девичье сердце только и могло шептать слова любви!

В тот вечер, что я провел с Молдовани, он подробно рассказал мне все подробности своих долгих страданий в плену, в том числе страданий физических почти всех видов, но к этому добавлялось и все, что приходит в голову человека, переживающего за то, что ему дорого. Кто установит предел человеческой выносливости? Или кто, погрузившись в бездну тоски, загородившись от любого лучика надежды и кажущейся возможности, что кто-то придет на выручку, скажет, что имеет право отчаиваться? Та же рука, которая оберегала могучую империю от разрушения, может дать помощь и самому маленькому человеку в этой империи и вызволить всех из тьмы, накрывшей страну; и я уверен, пройдет немного времени и множество одиноких сердец возвратится к тем, от кого оторвало их это ужасное вторжение.

С каждым часом я все с большим нетерпением жду, когда мы продолжим наше путешествие. Думаю, сидя у своего камина, я смогу размышлять о любви Ивановны и ее дорогого Фредерика с тем спокойствием, которое невозможно, пока я дышу одним воздухом с ними. Теперь я обрету печальное право претендовать на сочувствие моей милой соседки. Она станет жалеть меня за мои мучения, и никто не скажет, что я добиваюсь ее жалости. Ибо, увы! я, к несчастью, свободно могу предложить лишь то, что осталось от моего опустошенного сердца. Этой свободой, я уверен, никакие обстоятельства не заставят меня воспользоваться, поскольку я хорошо знаю, что милая Лора заслуживает совсем другого подарка. Наверняка ее здоровье на самом деле не так уж плохо. Я тешу себя надеждой, что вы нарочно пытались встревожить меня, поскольку я, хотя и покончил навсегда с любовью, все же должен испытывать интерес к жизни такой молодой и такой милой девушки, как Лора.

Меня позвал Том. Прощайте! Напоминаю: вероятно, я доберусь до вас раньше, чем это письмо, поскольку мне представляется удобный случай плыть прямым курсом без остановки, да и погода неплохая для этого времени года. Том уверяет меня, что настроение у Элизабет улучшилось, и это доказывает, что ума ей не занимать. Надеюсь, я буду в состоянии последовать ее примеру еще до того, как смогу поприветствовать белые утесы Англии. Но на самом деле, мой дорогой Слингсби, именно в этот момент я чувствую, что мне больно расставаться с землей Ивановны. Прощайте!

Дорогой, бесценный друг! Какими словами должна я обращаться к вам?! Как передать вам нашу благодарность, которую мы все к вам испытываем! И радость и счастье нашего семейного круга! Увы! Когда мы радуемся возвращению того, кто, будто восстав из могилы, осчастливил нас, вы бороздите океан, равно далеко и от друзей, которым доставляло бы радость ваше присутствие, и от вашей матушки, которая ждет не дождется увидеть и обнять вас.

Еще до того, как это письмо дойдет до Англии, уверена, вы уже утешитесь нежными заботами матушки и успокоитесь в обществе друзей. Вы привыкнете к мысли, что Ивановна принадлежит другому, и от ощущения того, что душа другого сродни вашей, вы распространите свою дружбу и на него тоже. Вы сможете предаваться нежным воспоминаниям обо всех нас и будете стремиться узнать все о жизни тех, кем, я уверена, вы никогда не перестанете интересоваться, как и для них вы никогда не станете менее дороги, чем сейчас.

С такими чувствами я села, чтобы написать вам обо всем, что вы желали бы узнать, но пока не решаетесь спрашивать. Федерович все еще не в состоянии держать перо — да и, быть может, женская словоохотливость лучше годится для такого дела, так что не приношу вам никакого извинения за то, что позволила себе стать вашим корреспондентом.

Когда вы сказали нам последнее прощай, Ивановну долгое время душила печаль, которую невозможно было унять. И она так долго плакала, и так горько, что ни Федеровичч, ни я не могли не заподозрить, что в ее сердце таится более нежный к вам интерес, чем она сама это осознавала, и мы не утерпели и намекнули ей на это, но то, как спокойно, без тени смущения она ответила на наши подозрения, вывело нас из заблуждения.

«Ах! — сказала она, — вы не знаете, в каком я долгу перед этим храбрым, любезным, великодушным человеком! Он стал для меня больше чем братом! И мысль о том, что я нанесла рану его душе, просто невыносима для меня».

«Но время, и ты, я надеюсь, излечит его раны», — вынужден был бодро произнести граф.

«Это невозможно! Поскольку не в моих силах дать то, что, по мнению сэра Эдварда, необходимо для его счастья. Печаль иссушила мое сердце — в мою душу не может вернуться весна».

«Ты ошибаешься, моя дорогая девочка, юности присуща гибкость, которая способна противостоять гнету любого бедствия. Я конечно же не хочу на этом настаивать, поскольку понимаю, что твое сердце, перенесшее столь сильное разочарование и столь страшное несчастье, может почувствовать себя оскорбленным таким тривиальным утешением, но в глубине души моя Ульрика верит, что она все-таки увидит тебя счастливой — счастливой в супружеской любви! И ради нее я отважился предсказать такую возможность».

«Я не стану (по той же причине) выступать против пожеланий любящих меня людей, — сказала наша милая девочка, — но я заверяю вас, и весьма серьезно, что никогда не смогу полюбить никакого другого мужчину, кроме Молдовани, и что если я когда-нибудь оказалась бы на поводу у своей собственной благодарности и желаний сэра Эдварда, то погрешила бы против той святой верности, того священного постоянства, которые предписывают мне мои собственные желания и требуют мои чувства. Надеюсь, вы никогда больше не будете вынуждать меня говорить на эту тему».

Мы оба пообещали безоговорочно повиноваться ее желаниям, и она снова погрузилась в то задумчивое спокойствие, которое теперь стало столь обычным для нее. И вот в таком расположении духа, спустя несколько дней, мы сидели вместе в раздумьях, я уверена, о вас, когда нам доложили о прибытии курьера из Риги, который желал видеть самого графа. Граф тут же вышел из комнаты.

Напрасно Ивановна пыталась подавить охватившее ее волнение, опасаясь, что ее эмоции передадутся мне и окажутся вредны для меня. Но она не могла скрыть свои страхи, которые, как я думала, возникли по поводу вас. Я пыталась убедить ее, что к этому времени вы уже должны были покинуть Ригу и что курьер принес известия, касающиеся гарнизона этого города. Пока я убеждала мою недоверчивую слушательницу, вернулся Федерович. Вид него был возбужденный, но вовсе не печальный, казалось, он был не в состоянии сообщить известие, которое так спешно принес нам.

«Говори же! — воскликнула Ивановна. — Он уехал? Или он настолько безрассуден, что возвращается? С ним все в порядке? Ради Бога, ответь мне!»

«О ком ты спрашиваешь?»