потонет, чем доберется до своей гавани. Душа моя потянулась к нему, поскольку она, как и это суденышко, была в ту пору объята тоской и стремилась обрести покой.

Все ближе и ближе подходил объект моего внимания и по мере своего приближения занимал меня все больше и больше, и я, стремясь отвлечься от своих мыслей, погрузился в созерцание суденышка, а для того, чтобы оказаться как можно ближе к нему, забрался в лодку. На палубе кораблика я увидел женщину с ребенком, которая, казалось, с беспокойством смотрела на сушу. Несколько человек были заняты подготовкой к причаливанию, но один мужчина, укутанный в большую накидку, не был занят ничем и только следил за движениями ребенка. Я решил, что он и та женщина — супружеская пара. Мысли мои вернулись к сценам, оставшимся вдали, — передо мною снова была Ивановна.

Кораблик все приближался, и я разглядел, что ребенок вытянул вперед ручки с выражением нетерпеливой радости на лице. Дитя указывало ручками на меня как на нечто новое. Знаете, дети всегда доставляют мне удовольствие, это, вероятно, и давало вам повод столь часто заявлять, что когда-нибудь я сделаюсь домоседом и хорошим мужем, и потому вас не удивит, что я помахал платком этому маленькому путешественнику. И представьте себе мой ужас, когда я увидел, что этот проказник кинулся вперед, чтобы помахать мне в ответ, и тут же упал за борт! Вопль его матери до сих пор звучит у меня в ушах.

Я схватил весло и, оттолкнувшись от берега, двинулся к этому судну, но в ту же минуту тот мужчина сбросил свою накидку и прыгнул в воду. Я успел заметить, что это был русский офицер с рукой на перевязи. Женщина закричала еще громче. Я решил, что и отец и дитя потеряны для нее навсегда.

Но неожиданно смельчак поднимается над водой, держа дитя в левой руке. Я уже близко, он замечает меня, в отчаянном усилии вытягивает руку и кидает мальчика мне. Я делаю сильный гребок, рассекая волны перед собой, ловлю промокшего ребенка и прижимаю его к своей груди. Мать видя все это, издает крик радости и без чувств падает на палубу!

Но где же любящий отец, который спас мальчика от гибели? Он тонет под холодными волнами! Его силы на исходе, и лишь одной рукой он может бороться с бушующей стихией. Я мгновенно все это понимаю и, положив на дно лодки свою драгоценную ношу, спешу на помощь утопающему. И успеваю поймать его прежде, чем он погрузится в пучину, чтобы больше уже не подняться! Но он совершенно обессилел, и я не в состоянии удерживать его. В мою лодку взбираются два матроса с судна, они успешно спасают меня, но считают, что несчастный, которого я все еще придерживаю руками, покинул нас навсегда, поскольку не подает никаких признаков жизни.

Понимая, что тонувший офицер был жестоко ранен и что рана, вероятно, доставляет ему боль, я сам готов был со страхом согласиться, что их предположения весьма обоснованны. Но он достался мне такой дорогой ценой, что я чувствовал, как важно для меня, чтобы он выжил, иначе я бы мучился, оттого что потерял его, не сделав последней попытки для его спасения. Сожаление, которое выражали матросы, страх увидеть, как его жена вновь открыла глаза, даже мой личный интерес к человеку, ради которого я рисковал жизнью, похоже, заставили меня сделать это усилие. Доставив офицера на берег, мы внесли его в теплый дом и, послав за Томом, стали делать все возможное для возвращения его к жизни. И вскоре почувствовали, или вообразили, что почувствовали, что жизнь к нему возвращается. Тогда мы немедленно укутали его теплыми одеялами и положили в нагретую постель, затем позвали Элизабет, и ей приказано было приготовить какое-нибудь теплое питье и принести это питье в комнату.

Том хотел взять чашку из рук жены, но она скромно предложила свою помощь, откровенно сказав, что «женщина более умелы, чем мужчины, по части кормления больных». Я, одобрив ее предложение, велел ей подойти. Но какими словами описать мое изумление! Мое… назвать ли это разочарованием? Нет, Боже упаси! — когда Элизабет воскликнула: «Ах! Что я вижу! Бедная моя леди! О Господи! Это же барон Молдовани!»

То, как она изумилась, убедило меня больше, чем ее слова, поскольку выражение лица Элизабет доказывало правильность этих слов. К ужасу девушки, чашка с питьем выпала у нее из рук. Это обстоятельство заставило меня моментально очнуться, поскольку в это время я был ни жив, ни мертв. Я успел схватить чашку на лету и таким образом сохранил часть ее содержимого, которое набрал себе в рот, а затем, приподнявши тело, приложился губами к ледяным губам своего соперника и медленно-медленно влил в него питательную жидкость. Чего только я ни перечувствовал в этот ужасный момент! Сердце мое колотилось так, будто готово было разорваться в груди. Если бы жизни всех, кого я когда-либо любил, зависели от судьбы этого человека, мое стремление спасти его не могло бы быть более рьяным. Здесь я не притворяюсь. Я просто знаю, что это так. Никогда еще у меня не было желания столь сильного и никогда я не испытывал радости, равной той, что я ощутил, когда понял, что мои надежды не были обмануты, что то самое питье оказало нужное действие и органы дыхания страдальца стали восстанавливаться.

Затем я молча кивнул Тому, и тот протянул мне ложку с бренди. Спасенный медленно проглотил и это. Я убедился, что он оживает: вернулось сердцебиение, я почувствовал это, приложив руку к его груди.

«О, Ивановна!» — вскричал я и упал почти без чувств на пол.

Наверняка была в этом имени какая-то магия. Или, скорее, Небеса позволили этому имени вызвать храбреца в этот мир, жизнь в котором сулит ему высочайшее счастье. Так или иначе, но не успел Том броситься мне на помощь, как офицер открыл глаза и стал лихорадочно искать взглядом ту, чье имя вернуло его к жизни.

К этому времени Элизабет полностью пришла в себя и не замедлила подойти и обратиться к спасенному по имени и заверить его, что он находится среди друзей. Но Том поступил очень мудро, прервав ее и распорядившись дать больному большой глоток вина, чтобы тот уснул, что быстро и было исполнено.

Представьте теперь меня наблюдающим за дремотой того человека, чье выздоровление навсегда порушило те тщетные надежды, которым я, как теперь понятно, потворствовал столь же неистово, сколь и напрасно, так как горечь разочарования превзошла все, что я только мог себе вообразить. И все же капелька меда примешивалась к этой порции желчи и превращала мои слезы в восторг — я был тем, кто вернул Ивановне счастье, я рисковал жизнью, чтобы спасти ее мужа! Тысячу и тысячу раз повторял я это своему сердцу! Я представлял себе ее слезы радости! Я слышал ее призыв благословения на мою голову, и это приводило меня в состояние восторга! Я представлял себе ее взгляд на любимого человека, и мое невеликодушное сердце сжималось от этого. Но, тем не менее, я не был несчастен — поскольку сделал счастливой Ивановну!

Однако сильнейшее утомление и всевозможные волнения, которые я испытал, отплатили таким дурным состоянием, что мне пришлось удалиться, пока барон не отошел от глубокого сна, в который отправил его Том. И все-таки, несмотря на нездоровье, мой беспокойный дух, который ищет себе пищи в событиях самых невероятных и даже неприятных, заставил меня разузнать, что связывает барона Молдовани с той женщиной и с тем ребенком, которых я видел. Мне сообщили, что женщина, тревожась о его состоянии, находилась в то время в нашем доме вместе со своим мужем, ожидая, когда сможет увидеть барона и убедиться, что ему не стало хуже от усилий по спасению ее сына.

«Кто она такая?» — спросил я нетерпеливо.

«Жена капитана того судна, ему нездоровилось и потому, когда все случилось, он был внизу».

«А как офицер оказался на борту этого судна?»

«Он бежал из Данцига, где несколько месяцев пробыл в плену. Ужасно страдая от ран, он не мог бежать раньше, хотя несколько раз ему предоставлялся удобный случай. Он не оплатил проезд, так как французы дочиста обобрали его, но так расположил к себе капитана, еще до своего смелого поступка, что тот счел вполне достаточным для себя вознаграждением осознание того, что спасает жизнь такому человеку».

Уладив это дело, к еще большему удовлетворению капитана, и не забыв о ребенке, которого привели на эту важную встречу, я отправился в кровать. Но события дня не дали мне заснуть. На меня напала лихорадка, и несколько часов вместе с лихорадкой меня мучило еще что-то, будоражившее мое сознание, пока наконец я не впал в дремоту, которая была более сродни бредовому состоянию, нежели покою.

Из этого неприятного оцепенения меня вывело чье-то осторожное прикосновение к моим ногам. Я открыл глаза и увидел высокую, изящную фигуру молодого человека, сидевшего на краю моей кровати. Выражение его бледного лица было исполнено доброжелательности, и я с удовольствием разглядывал его, пока моя память постепенно не вернула меня в прошлое и я не сообразил, что созерцаю Молдовани. Я