инстинктивно закрыл глаза, мне хотелось снова избавиться, даже провалиться в мой беспокойный сон. Несмотря на мою добрую волю, мои великодушные решения, тоска вцепилась мне в сердце.

Меня удивляет, как же человек (который действительно прислушивается к своему сердцу или вынужден, в силу природы сердечных чувств, следить за тем, что в нем происходит) может притворяться, что гордится чистотой своих помыслов, чистотой своих желаний или чем-то еще из высокопарной тарабарщины, которой философы докучали миру! Я убежден, что лучшие и благороднейшие свойства человеческого сердца настолько перемешаны с гордыней, страстью, эгоизмом или какой-то презренной смесью этих качеств, что невозможно размышлять об общей слабости и низости нашей натуры, не признав необходимости в Посреднике между теми созданиями, коими являемся мы, и божеством чистоты и величия. И будучи плохим христианином, как вы можете справедливо судить по моим поступкам и принципам, я все-таки возражаю вам, Слингсби, со всей искренностью, с которой всегда говорю с вами, ибо никогда не оказывал ни одному человеку ни одной доброй услуги, не подсказанной по большей части теми слабыми религиозными убеждениями, которые у меня есть, пусть и не в полной мере. Спасти этого ближнего, явно тоже смелого человека, было естественным порывом. Любовь к Ивановне, гордость за свое великодушие и, вероятно, счастливая неуверенность в себе соединились во мне и привели к необыкновенной заботливости, заставившей меня оберегать жизнь барона, когда его опознали. Но сильно радоваться его благополучию, протянуть «руку дружбы» тому, кто украл у меня сокровище, к которому я все еще так нежно привязан и которому предан столь же страстно, сколь и неизменно, это, уверяю вас, за пределами понимания разумом и сердцем. Одно дело произносить речи и выглядеть потрясающе великодушным, другое — уступить ту жемчужину, которую мы лелеем в глубине сердца. И поскольку я слишком англичанин, чтобы изображать то, чего на самом деле не чувствую, то признаюсь, что остаюсь при том образе мыслей, в котором есть что угодно, только не благородное отступление, и мое состояние должно быть правильно обозначено как самое мрачное.

Но тлеющие угольки еще мерцали в моем сердце, и поскольку искра была ниспослана свыше, то в конце концов они разгорелись до обжигающего пламени. Я вежливо отвечал на любезные расспросы барона, которого, казалось, чрезвычайно тревожило состояние моего здоровья, и я, хотя все еще чувствовал себя больным, все-таки, желая успокоить его, после полудня встал с кровати и, одевшись, пожелал находиться в его обществе. И я вынужден был восхищаться им, Слингсби. В нескольких словах благодарности, которые он адресовал мне, проявились мужественная доброта, осознанное благородство, что было гораздо значительнее, чем могло бы быть многословие иного человека: «Вы настолько храбрый человек, что ваш поступок невозможно переоценить, и в этом отношении я очень похож на вас, я бы поступил так же».

Будь он кем-то другим, как бы я полюбил его за подобное поведение — истинно английское!

«Но, — сказал Молдовани, и выражение лица его изменилось, губы задрожали и прекрасные глаза заблестели, — от вашего слуги я узнал, сэр, чем обязан вам. Посвятить всю жизнь служению вам — и этого было бы недостаточно.

У меня нет слов, сэр, и вы наверняка догадываетесь, что я имею в виду, — вы вернули меня к жизни именем, более дорогим, чем сама жизнь! Именем…»

«Будьте так добры, воздержитесь произносить его, — перебил я барона, — чтобы не ранить сердце, которое, как бы оно ни кровоточило, никогда не отступит от признания в том, что когда-то оно было решительно и доверчиво посвящено Ивановне».

«Бедная Ивановна! — сказал Молдовани, — в каком же я долгу перед постоянством сердца, столь податливого и благодарного, и устоявшего перед таким соперником! Но простите меня, сэр, я содрогаюсь от того, что ей пришлось пережить, и все-таки мне не терпится услышать от вас печальное подтверждение моих предположений».

«Очевидно, барон, — сказал я, заставив себя улыбнуться, — вы уже кое-что услышали от вашей соотечественницы. Подробности, которые она вам не представила, а они действительно наиболее интересны из всего, что произошло в ваше отсутствие, вы узнаете из уст той, чье радостное приветствие вам, должно быть, не терпится услышать. Пересказ подробностей, какими бы ужасными и впечатляющими они ни были, вызывает меньший интерес, по сравнению с ощущением пережитого тех, кого мы — любим».

Это слово с трудом слетело с моих губ, но, когда я его произнес, мне стало легче, и я смог без особых затруднений продолжить:

«Ваша Ивановна расскажет вам действительно печальную историю. Она так молода, но горе затуманило ее взгляд и похитило розы с ее щек, которые вы, несомненно, наблюдали прежде».

Барон зарыдал и бросился на диван не в состоянии сказать что-либо в ответ. Перед лицом его горя в моей бунтующей душе исчезла последняя капля неприязни. Я возненавидел себя за то, что оживил это горе картиной, которую ему было невыносимо видеть, и приложил все усилия, чтобы утешить его.

«Полно, полно, мой друг, — сказал я, как только понял, что он способен слушать меня, — я не должен позволить вам причинить боль Ивановне даже выражением участия к ее бедам. Она теперь сравнительно неплохо себя чувствует, и это благо, что она хранит нежную дочернюю любовь, а ваше присутствие — единственное, что требуется для ее полного выздоровления. Я с нетерпением жду, когда же вы отправитесь в путь. Разумеется, нет нужды говорить вам, что я к вашим услугам».

Барон нашел в себе силы поблагодарить меня и сказал, что о нем уже узнали несколько друзей в Риге, и они помогают ему с отъездом, а также, что он уже отправил курьера к графу Федеровичу с известием о своем спасении и что граф, несомненно, наилучшим образом передаст все своей сестре.

«Но почему вам, барон, немедля не последовать за курьером, поскольку вы, несомненно, снедаемы нетерпением?»

«Сэр Эдвард, я не оставлю вас до утра. Если тогда увижу, что вам действительно лучше, я, разумеется, не теряя ни минуты, отправлюсь в дорогу».

«Я не болен, барон, совсем наоборот».

«Простите меня, я сам совсем недавно жестоко страдал и потому в состоянии понять, что вы нездоровы. Как мог бы я встретиться с Ивановной, оставив ее друга в беде?»

Если бы барон произнес слова «ее друга» как-то по-другому, не так естественно, искренне и даже взволнованно, как он это сделал, все наши попытки сблизиться прекратились бы тотчас же. Знаете, скажи он это с ноткой ревности, и тогда я возненавидел бы его, скажи он это с насмешкой, мне, наверное, пришлось бы ударить его, но он произнес это так, будто почувствовал, что я уже стал ее другом, что имею право на ее дружбу и он может полюбить меня, поскольку я это заслужил. Понимаете, таким образом этот человек заставил меня ответить ему любовью.

Мы провели тот вечер вместе, а когда я лег спать, заснул глубоким сном и проснулся вполне бодрым. Том рассказал мне, что барон поднялся в три часа и метался в чудовищном беспокойстве, несколько раз заказывая и откладывая лошадей. Я вскочил с кровати и поспешил к барону, чтобы у него не было сомнений в моем выздоровлении. И мы расставались почти как женщины или герои романов, поскольку, каким бы странным это ни показалось, я видел, что этот человек жалел меня так же сильно, как сильно я ему завидовал, и его жалость не унижала меня. Когда он уехал, я снова почувствовал себя героем, поскольку сердце мое, ликуя, говорило мне, что это я вернул жизнь и счастье Ивановне.

Так заканчиваются мои русские приключения. В какой же короткий отрезок времени вместилось такое разнообразие чувств, способных взволновать сердце человека! Как часто я пылал негодованием, плакал от жалости, трепетал от любви! С каким возвышенным восторгом следил я за усилиями этого храброго народа, противостоявшего мощному потоку, который угрожал затопить его страну! И с какой облагораживающей душу радостью я созерцал их успехи! Весь день я пытался занимать свои мысли только этим, чтобы мой деятельный и беспокойный мозг мог отдохнуть. Но, увы! он слишком часто возвращал к сцене, лицезреть которую у меня не хватало мужества, но и уклониться от нее не было сил.

Впрочем, некие обстоятельства принудили меня согласиться с тем, что вы были ближе к истине, чем мне казалось, когда говорили, как Ивановне трудно было бы примириться с переездом в другую страну. Элизабет, хотя и страшно переживавшая разлуку со своей госпожой, начала было успокаиваться и даже выглядела счастливой, но после отъезда Молдовани она, как выражается Том, запечалилась и, кажется,