оттуда рюмку с ликером, немедленно поднес ее к моим губам с беспокойным и диким выражением лица, отчего мое удивление возросло, и я даже встревожилась. На секунду мне показалось, что он охвачен безумием, и, лишь пригубив из рюмки, я вернула ее со словами: «Умоляю, выпейте сами. Боюсь, что вы нездоровы, Шарльмон».

Я взглянула ему в лицо. Никогда не забыть мне того жуткого выражения, что я увидела в тот момент. В нем смешались все самые омерзительные страсти, и Шарльмон явно радовался, что я трепещу пред ним. Беспокоясь все-таки, как бы ему не утерять свою напуганную жертву, он стал настаивать, чтобы я допила ликер, говоря: «Для этого есть повод, мадемуазель Ивановна, уверяю вас».

Неужели это был Шарльмон? Тот добрый друг, которого послал мне Ментижиков, утешитель в моих несчастиях, мой истинный благодетель? О Небеса! Как же затрепетала моя душа, когда узрела я беса в том, в ком искала ангела! Из всех несчастий, известных человеческому сердцу, быть обманутым тем, кому доверял, — определенно самое ужасное. Каково мне было осознать в тот момент, не только то, что я доверилась негодяю, но и что полностью оказалась в его власти! Эта ужасная мысль парализовала мой разум, я снова пала духом, но его слова заставили меня очнуться.

«Мне известно, мадемуазель, что в этой комнате хранятся сокровища вашего отца, и я шел сюда не для того, чтобы забрать аптечку, а потому что надеялся на результат, которого я так долго жаждал, но которого не мог добиться вплоть до этой счастливой ночи. Я хотел привести вас сюда и здесь склонить вас проявить больше чуткости к тому, кого вы отвергли. Короче говоря, мадемуазель, я прошу вас немедленно достать драгоценности и монеты, которые хранятся в этой комнате. А затем поспешить уйти со сцены, которая, несомненно, ненавистна вам, и уехать в мою, более счастливую, страну, где ваши красота и таланты найдут почтение, которого они безусловно заслуживают, и где в объятьях обожающего вас любовника вы забудете о страданиях вашей юности».

«Никогда, никогда!» — воскликнула я с той горячностью, которая тут же переменила притворный тон речей Шарльмона, и с выражением деланого спокойствия он произнес:

«Вы, Ивановна, называли себя благодарной. Если не можете ответить мне любовью, то, по крайней мере, отдайте мне то, что можете отдать. Знайте, ради вас я оставил место службы, и теперь я конченый человек. Я не смогу уже ни восстановить своего положения в обществе, ни вернуться на родину. И вы отказываете нищему и бездомному в средствах к существованию, которыми владеете в изобилии? И к изгнанию и ужасам бесчестья добавите страдания нищеты?

И поступите так с человеком, который буквально кормит вас и тех, кто вам дорог, своим хлебом? у которого…»

«Ах! — вскричала я. — Не обвиняйте меня в неблагодарности, мое сердце не выдержит этого! Возьмите этот крест, Шарльмон, это все, чем я нынче владею. Но будьте уверены, я расплачусь с вами, поскольку моя семья все еще очень влиятельна и постарается сделать для вас все возможное. Какова бы ни была судьба моего брата, его благородная душа будет неутомимо способствовать вашему благополучию, если он выживет, да Ульрика и одна сможет…»

«Это все пустые слова, Ивановна, у вас есть другие драгоценности, кроме этой, и я настаиваю, чтобы вы открыли некоторые из этих таинственных дверей».

Я возразила, что понятия не имею ни о каких драгоценностях, спрятанных во дворце; и не владею ничем ценным, кроме того, что было мне подарено, того, что преподнес мне Фредерик в качестве свадебного подарка, и с ним я ни за что бы не рассталась, если бы не надо было спасать жизнь другу. И я подтвердила это торжественной клятвой.

Мерзкий, гнусный негодяй! Стоило мне, поклявшейся пред Небесами, подняться с колен, как он обхватил меня руками и, осыпая меня бранью, заявил, что, раз я отдала ему свадебный подарок Фредерика, то он должен заполучить и невесту.

Я рыдала, я умоляла, я снова пала на колени. Мои слезы высмеивались, над моими молитвами глумились. В те минуты я была благодарна его презрению, ибо оно возбудило во мне негодование и придало сил для борьбы. И тут мой кинжал вдавился мне в бок — никогда не забуду, какую радость доставила мне эта боль. Но, о Ульрика! — как описать тебе возбуждение, которое вызвало во мне дрожь в тот момент и придало силу моей руке! Поверишь ли ты своей Ивановне, если скажет она тебе, что в одну секунду — молниеносно — она высвободила руку, вытащила кинжал и одним сильным ударом повергла чудовище бездыханным к своим ногам!

Одним, я сказала? О! Это действительно был один один- единственный удар! Он, несомненно, пронзил его сердце. Если бы десять тысяч жизней, десять тысяч миров зависели от его повторения, все погибли бы! Мгновенно холод и ужасное оцепенение охватили меня, и кровь, казалось, застыла в жилах. Помню, как только он упал, я издала жуткий крик, но после этого замолчала, как молчал и тот, кого я приговорила к тишине гробницы.

Когда я размышляю об этой ужасной сцене, то теряюсь от изумления и неспособности что бы то ни было объяснить. Мне и сейчас больно, и всегда будет больно думать о том, что я стала орудием, отправившим на Высший Суд не готовую к нему душу! Хотя прекрасно осознаю, что не только полностью оправдана в том, что совершила в целях самообороны, но и должна быть благодарна за то, что смогла спасти себя от участи более печальной, чем смерть. И когда я думаю о собственной слабости, вызванной множеством предшествующих страданий, о нервной дрожи при входе в ту роковую комнату, где была убита наша матушка, о том жестоком потрясении, которое я пережила, обнаружив, что меня предали, когда сравнивала себя — слабую хрупкую девушку — с испытанным в боях воином в расцвете сил, то с удивлением оглядываюсь на происшедшее и говорю себе: «Наверное, то было Божье деяние, и сие для нас непостижимо!»

И как раз в эту мрачную минуту моих злоключений, Ульрика, сэр Эдвард Инглби и его слуга находят меня, так как они услышали мой крик и решили обыскать дворец. Мои мысли относительно их появления все еще весьма неотчетливы, но я хорошо помню, что сначала приняла их за врагов. А поскольку сердце мое было совершенно глухо к любому заверению в дружбе со стороны мужчин, то, не представь мне баронет твое письмо в качестве рекомендации, я, несмотря на любые беды, которые могли затем последовать, не позволила бы ему помогать мне, поскольку доверие, однажды обманутое, трудно восстановить. И в то время я была в таком состоянии, что относилась с подозрением ко всем персонам мужского пола, особенно к иностранцам. Но твое письмо уняло мои опасения, а мои нужды так быстро заставили меня положиться на гуманность сэра Эдварда, что запас моей твердости полностью исчерпался. И мне стало так хорошо и легко с ним, как только может или должно быть женщине в подобной ситуации. Горе закрывает сердца, как и подозрительность и, увы! то и другое, должно будет окутывать меня долгие годы. Я бы сказала, до конца моих дней, но говорят, что время многое смягчает и даже мой разум сможет выбраться из обступившей его темноты.

Более привлекательный на вид, чем мой достойный, но ничем не выдающийся Ментижиков, менее обаятельный, чем умевший добиться расположения, но ничего не стоящий Шарльмон, этот англичанин и в самом деле заслуживает того, чтобы называться другом, благодаря не только его достойному сердцу, но и свойствам ума, и сходству наших характеров, без чего друг становится либо опекуном, либо просто знакомым. Он человек великодушный, мужественный, храбрый и участливый, хорошего происхождения, скромный и образованный. В его облике есть некая меланхолия, а в способе изъясняться — мягкость, которая особенно приятна мне, потому что, я думаю, диктуется она скорее сочувствием, нежели характером, однако живость в его глазах и временами в манерах являет совсем другой темперамент.

У нас есть все основания надеяться, что завтра нам сменят лошадей. Если же нет, то я и правда, Ульрика, думаю, что отправлюсь в Петербург пешком, поскольку бедной Элизабет много лучше. После лишений, какие я перенесла, это уже пустяки. И я не оставалась бы так долго вдалеке от твоих объятий, моя любимая сестра, если бы не командовал мною этот отважный рыцарь, который, когда бы я что ни предлагала в этом роде, уверяет меня, что следует распоряжениям графини предохранять меня от любых усилий, которые могли бы мне навредить. Ох, сестра моя, друг мой, мой утешитель! Я знаю, как горячо ты любишь меня, но ты даже не представляешь, с каким волнением я спешу к тебе и как страстно желаю прижать тебя к своему сердцу! Вглядываться в черты маменьки на твоем лице и слышать папеньку в твоем голосе! изливать жалобы овдовевшей влюбленной в