вам, отчего так ярко светятся глаза Ивановны? Отчего ее милый ротик окружен такими очаровательными ямочкам?

«Смотрите, — сказала мне прекрасная Ивановна, — какое славное, успокаивающее письмо получила я от моей сестры! В нем говорится, что она нашла своего любимого Федеровича хотя и чрезвычайно нездоровым, но все-таки в лучшем состоянии, чем можно было предположить, и что теперь его доктора надеются на самый благоприятный исход. Разве это не чудная награда за все усилия Ульрики? Разве это не радостные известия, сэр Эдвард?»

«Конечно, самые что ни на есть радостные!» — отвечал я.

«Но это еще не все, поскольку, — ах! какое это счастье узнать, что мой брат жив! Я никогда не решалась говорить о нем с вами, потому что Ульрика не упоминала его в своем письме, и я поняла, что она молчит, страшась добить меня новой бедой, которую я не в состоянии была тогда вынести. Теперь же мне ясно, что она сама ничего не знала о судьбе брата, поскольку он страдал тогда от ран, угрожавших его жизни, и Федерович по доброте душевной держал ее в неведении. Бедный Александр! Как, должно быть, тяжелы твои муки, и физические, и душевные! Как много придется тебе еще услышать и выдержать!»

«Но, моя милая леди, я не позволю вам плакать сегодня даже от радости. На самом деле я трепещу от мысли о том, что любые новые волнения повлияют на ваше здоровье, но при этом искренне поздравляю вас с тем, что ваш брат вне опасности, о его достоинствах я слышал от старого Джозефа, который был щедр на похвалу».

«Похвалу! — воскликнула Ивановна, и волна радости превратила ее щеки в цветущие розы. — Ах! Сэр Эдвард! Александр — храбрейший, благороднейший молодой человек! Я не позволю вам покинуть Россию, пока вы не обнимите его! Вы созданы, чтобы полюбить друг друга! И, наверное, вы могли бы, лучше чем кто бы то ни было, заменить ему друга, которого брат уже никогда не увидит. — Она сделала паузу, тень задумчивости пробежала по ее челу, и она печально добавила: — Вы слышали мой рассказ о Ментижикове?»

«Слышал, он был тем счастливцем, последние дни жизни которого в лазарете были освящены вашими заботами».

«Он был тем человеком, которому мой несчастный дедушка и я обязаны жизнью. Более прекрасного человека, чем Ментижиков, я никогда не знала, он заслуживает моей самой благодарной памяти. Увы! Сэр Эдвард, даже мои радости пробуждают во мне грусть; она вплетается в каждую линию моей нелегкой судьбы, так что, притязая на утешения, я соприкасаюсь с несчастьем, которое не дает мне радоваться».

«Как сильно желал бы я, леди Ивановна, утереть все слезинки, упавшие из ваших глаз, и все-таки не могу сожалеть о том, что ваши печальные воспоминания вызваны сейчас столь лестной для моего самолюбия деталью. Вы выразили желание, чтобы я заменил вашему брату ушедшего друга, прекрасного Ментижикова. — (Как только слово «прекрасного» не застряло у меня в глотке, Чарльз! Я почти ревновал к нему, бедняге!) — Но еще сильнее я желал бы занять место этого высокоуважаемого человека для той, которая уже знает, насколько я заслуживаю доверия, чтобы преуспеть в этом. Я хотел бы быть вашим другом, вашим Ментижиковым, Ивановна, более, чем другом вашего брата».

«Да ведь вы и так уже мой друг, — сказала очаровательная девушка с выражением бесконечно искренней благодарности, нежели просто признательности, которая столь часто читалась в ее отношении ко мне. — В сущности, — добавила она еще более мягким тоном, — я действительно верю, что последним молитвам Ментижикова я обязана за ваше появление. Если я ни разу не сказала этого прежде, то это оттого, что тот, коему я присвоила святое звание друга, обманул меня. По той же причине вы должны понять, что сколь сдержанными ни казались бы моя благодарность и мое поведение, на самом деле мое сердце всегда признавало вас как добрейшего из друзей и самого бескорыстного из мужчин».

Судите сами, если сможете, Чарльз, в каком ужасном положении оказался ваш обезумевший друг, когда Ивановна, с пылающими щеками, искрящимися глазами и протянутой ко мне рукой, говорила с интонациями, которые показывали, насколько она искренна, слова, столь восхитительно нежные и дорогие моему сердцу. И все-таки эти слова, конечно, означали лишь то, что означали. Слова, которые она никогда не произнесла бы с такой теплотой и сердечностью, если бы ее сердце билось так же, как мое. Увы! они сразу же погасили и мою ревность, и мою надежду! Я понял, что Ментижиков был только другом и что мне было суждено занять его место — место всего лишь друга.

«Дружба с женщиной — сестра любви», скажете вы. Это так. А мудрый д-р Грегори уверял всех добропорядочных дочерей Великобритании, что благодарность является наилучшей, а также и наиболее правильной основой для выбора женщиной мужа. Верю, эти высказывания правдивы. Не могу также сказать, что не желаю принимать утешение, которое они приносят в нынешнем моем затруднительном положении. Но всегда, с тех пор как я узнал, что у меня есть сердце, это сердце просило любви, чистой, настоящей, неподдельной любви. И хотя годы (а мне сейчас двадцать шесть) идут и прибавляют опыта, я, пережив, как вы знаете, за последние десять лет несколько любовных приключений, начал понимать, что моя система взглядов скорее романтична, нежели естественна или рациональна. Я все равно не могу твердо придерживаться ее, особенно в случаях с женщиной с таким решительным характером, как у Ивановны, и этот характер, хотя он и сформировался преждевременно под влиянием ужаснейших и горьких событий, уже никогда не переменится. Живость ее ума, нежность ее сердца требуют от нее привязанности достаточно сильной, чтобы задействовать и то и другое. Она должна любить так же, как любят ее — страстной, преданной и всепоглощающей любовью… Но кто, кто окажется достойным такой любви?

А разве сейчас она не любит? Этот вопрос постоянно возникает в моей голове. Я часто видел ее в такой глубокой задумчивости, в печали столь сильной и невыразимой, что, думаю, она, должно быть, тогда оплакивала участь своего возлюбленного, так же как и участь своих родителей. Если возлюбленный погиб, то, знаю, время вернет ей силы услышать того, кто мог бы посвятить всю свою жизнь врачеванию ран такого сердца, как сердце Ивановны. Я вспоминаю, как однажды старый Джозеф прервал свою жену, когда та начала рассказывать мне что-то о своей молодой госпоже, сказав: «Разве граф не приказывал нам, чтобы имя барона никогда не слетало с наших губ?» Тогда я решил, что барон имел дурную репутацию, но теперь вижу, что горе тоже способно отдать такой приказ, а не только гнев. Конечно, он погиб. Счастливый воин! Он сражался, он пал за Ивановну, и ее слезы — вечная память о нем!

Какова бы ни была эта история, если таковая и была, я решительно настроен выяснить все до конца, поскольку снедаем нетерпением во всем, что касается этой обворожительной девушки, и это чувство далеко превосходит все мои прежние безумства. Если она не в той ситуации, которой я опасаюсь, всем добрым ангелам следует поскорее вернуть назад графиню, иначе я ни за что не смогу сдержать свое обещание, мой друг, ибо, по заключению Тома, мой теперешний приступ оказался очень сильным, и, как вы понимаете, такой удобный случай очень трудно упустить. Следовало бы сказать: было трудно упустить. Поскольку все узнали о прибытии Ивановны и, с тех пор как она начала выходить из своих покоев, все знатные дамы толпятся теперь вокруг нее. И долгожданные известия, которые она получила, лишают ее оправдания не появляться при дворе. Так поступали многие, кто перенес подобные утраты. Никогда люди не сплачивались вокруг своего монарха так, как делают это русские. — Apropos: В этот великий переломный момент я исписал уйму бумаги и ни слова не написал вам о замечательных новостях, которым внимает вся Европа.

N’importe! Я отправил вам целую пачку правительственных бюллетеней. Они расскажут о битвах, в которых русские сражались, как полубоги Гомера, и о том, что вся французская армия изгнана отовсюду и что невероятное количество пленных, взятых русскими, — единственно, кто не обречен на гибель из всей этой громады. В бюллетенях указано, где русские перехватили отступающих французов, под командованием каких генералов это было достигнуто и в каких масштабах осуществляется.

Кутузов, Платов, Витгенштейн и другие генералы должны быть представлены потомкам, поколению за поколением, как спасители России. Но что самое удивительное в этой истории, так это недостойное бегство Бонапарта, который, кинув своих несчастных рабов на произвол судьбы, переодетым скрылся в Париже, наверняка с намерением собрать новую армию и вернуться к спору на полях сражений следующей