вошел в диван. Он отвесил Абу-ль-Хасану поклон, и тот спросил его: «Сделал ты то, что я тебе велел?» — «Да, повелитель правоверных, — ответил вали, — и в подтверждение того, что я выполнил твой приказ, вот свидетельство жителей квартала и его именитых обитателей. Все радуются твоему повелению и желают твоему величеству вечной славы». И начальник вынул бумагу и подал ее Абу-ль-Хасану, и тот взял ее, прочитал и узнал почерк тех, кто давал свидетельство.
И обрадовался Абу-ль-Хасан великою радостью и сказал про себя: «Вот то, чего ты желал, Абу-ль- Хасан, и Аллах даровал тебе это, и ты достиг цели!» — а потом он обратился к везирю Джафару и приказал: «Принеси сейчас же кошель с пятью сотнями динаров, пойди с ним в этот же самый квартал и спроси там старую женщину, которую зовут Умм Абу-ль-Хасан. Сын этой женщины — человек известный на весь квартал, и его знают во всем городе, и когда вы о ней спросите, вас сейчас же к ней проведут, так что вы не ошибетесь. Так вот отдай ей этот кошель».
Когда халиф услышал это, он так засмеялся, что даже схватился за бока, а везирь Джафар облобызал землю и сейчас же пошел в казну. Он взял кошель с пятью сотнями динаров, и пошел к матери Абу-ль- Хасана', и отдал ей кошель со словами: «Повелитель правоверных шлет тебе этот кошель», — и мать Абу- ль-Хасана взяла его, и ее охватило удивление из-за этой истории. Ведь она ровно ничего не знала о происшествии со своим сыном Абу-ль-Хасаном и о том, что с ним сталось. Потом везирь Джафар вернулся в диван, отвесил перед Абу-ль-Хасаном поклон и сказал: «Я выполнил твой приказ, о повелитель правоверных».
А спустя короткое время главный евнух вошел в диван и подал везирю знак кончать диван, и вельможи тотчас же попросили у Абу-ль-Хасана разрешения удалиться и вышли, а главный евнух взял Абу-ль-Хасана за руку и увел его во дворец. И Абу-ль-Хасан попросился сходить в дом отдохновения по нужде, и ему поднесли, по обычаю халифов, шелковые шлепанцы, вышитые золотом. И Абу-ль-Хасан положил их на колени, но вдруг ему до того приспичило, что он поспешно выбежал босиком, со шлепанцами в руках, а халиф так смеялся, что упал навзничь.
Потом Абу-ль-Хасан, удовлетворив нужду, вышел из домика уединения, и все слуги и евнухи встретили его, и пошли впереди, и привели его в те покои, где ему приготовили обед. И невольницы, рабы и наложницы встали перед Абу-ль-Хасаном — а у невольниц были в руках музыкальные инструменты — и начали бить по струнам и петь, и когда Абу-ль-Хасан услышал удары по струнам, звуки музыки и пение и увидел, как красивы и прелестны невольницы, каждая из которых могла посрамить сияющее солнце, он смутился умом, и растерялся, и сказал про себя: «Как можно говорить, будто все, что я видел и теперь вижу, — сон! Вряд ли! Но как же все-таки: я знаю, что вчера я был Абу-ль-Хасаном, а сегодня вдруг сделался халифом… Клянусь Аллахом, это здорово! Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! О милостивый, о милосердый, защити меня от последствий этого сна! Но хорошо, Абу-ль-Хасан, неужели все это торжество, почет, великолепие и пышность, которые ты видишь, — только сон? Не думаю, чтобы это был сон. Но как же, однако, все-таки случилось такое дело? Ведь на весь мир есть только один халиф, а я вижу, что халиф — это я. Значит, другого халифа нет, раз несомненно, что халиф сегодня я. Ведь вижу же я это великое торжество, и роскошный дворец, и его убранство!»
Потом он бросил все эти размышления, и уселся за столик, и увидел на нем золотые блюда с тонкими кушаньями и роскошными яствами и перед собою — невольниц, каждая из которых могла посрамить луну в ночь полнолуния. И Абу-ль-Хасан стал озираться направо и налево, глядя на самого себя, и всматривался во все эти вещи, крутя головой и хохоча, и затем он посадил возле себя нескольких невольниц, а другие стояли, держа в руках золотые опахала. Он посмотрел на невольниц, которых посадил с собой рядом, и увидел, что ни одна ничего не ест, и принялся их угощать, а некоторых даже кормил своей рукой. Потом он стал спрашивать невольниц, как их зовут, и одна отвечала: «Мое имя Даурат аль-Камар», — а другая сказала: «Меня зовут Шаме ан-Нахар», — а третья ответила: «Суккария», — а еще одна: «Малихат аль- Кадд», — другая: «Будур», — и третья: «Насим ас-Саба», — и халиф все больше веселился и смеялся, видя, как Абу-ль-Хасан разглядывает невольниц и выспрашивает, как их зовут.
Когда же невольницы увидели, что Абу-ль-Хасан кончил есть и насытился, они крикнули главному евнуху: «Эй, ага, повелитель правоверных покончил с едой!» — и главный евнух подошел, и взял Абу-ль- Хасана за руку, и поднял его, и посадил на скамью. Он принес таз и кувшин и вымыл Абу-ль-Хасану руки, и одна рабыня держала для него кувшин, а другая несла полотенце, а третья — курильницу с алоэ и амброй. И когда Абу-ль-Хасан вымыл руки, он поднялся, и главный евнух пошел впереди него, вместе с невольницами и рабынями. Его привели в другую комнату, не в ту, где он был прежде, и когда Абу-ль-Хасан вошел туда, у него помутилось в голове — такая это была красивая комната: разубранная, расписанная по стенам узорами и устланная роскошными коврами. И там он нашел множество невольниц, еще красивей, чем те, которых он уже видел, и каждая держала в руках какой-нибудь музыкальный инструмент, и когда Абу-ль- Хасан вошел к ним, все невольницы встали и разом пустились петь на один напев, ударяя по струнам, а любая из них своей красотой и прелестью могла превратить богомольца в безбожника. И Абу-ль-Хасан посмотрел и увидел, что столик уже поставлен и на нем плоды всех сортов и прозрачное вино, и кубки и чаши выстроились рядами, и яства лежат в золотой посуде, украшенной драгоценными камнями.
Потом главный евнух посадил Абу-ль-Хасана, а Абу-ль-Хасан позвал невольниц, и усадил их возле себя, и стал всматриваться в этих девушек, и ум его был ошеломлен их красотой, и не знал он, какую больше любит. И он начал вкушать плоды и яства, и одну невольницу он кормил из своих рук, а другой сам клал кусок в рот, угощая ее, и он совершенно оторопел от всех этих происшествий. Наконец он обратился к одной наложнице и сказал: «О любимая, возьми кусочек этого яблока! Залечи мое сердце и сними бремя, которое ты возложила на меня с тех пор, как я тебя увидал», — и так брал у одной и давал другой, а халиф видел все это и слышал слова Абу-ль-Хасана.
Когда же Абу-ль-Хасан покончил с едой, его взяли и привели в третью комнату, великолепней, диковинней и чудесней других, а Абу-ль-Хасан все больше и больше удивлялся, особенно когда он и там увидал невольниц, да к тому же прекрасней и лучше тех, которых видел прежде. И в этой комнате тоже стоял столик, а на нем — сосуды из чистого золота, полные сластей и чистых, прозрачных напитков.
После этого его привели в четвертую комнату, еще больше и роскошней прежних — а солнце было уже на закате, — и он увидел в этой комнате три золотых подсвечника, украшенных драгоценными камнями, а в подсвечниках — камфарные свечи. И там тоже были невольницы, восхитительней всех, каких он видел, и каждая держала в руках какой-нибудь музыкальный инструмент, и когда Абу-ль-Хасан вошел к ним, они поднялись, и ударили по струнам, и завели напевы, ошеломляющие разум. И Абу-ль-Хасан посмотрел и вдруг видит: перед ним столик, весь из чистого золота, над бассейном, тоже из чистого золота, а вокруг бассейна чаши и в чашах вместо воды — чистое вино. И Абу-ль-Хасан обрадовался и возликовал. Он подошел к столику и сел, посадив невольниц возле себя, и принялся кормить и угощать их, и спрашивал, как их звать, и одна из них отвечала: «Мое имя Хабл аль-Лулу». — «Твое имя — Хабл аль-Лулу? — воскликнул Абу-ль-Хасан. — Тебя следовало бы назвать не «нитка жемчуга», а «весь жемчуг, какой только есть на свете». Но раз уж тебя так назвали, налей мне чашу, и я выпью ее из твоих рук за твое здоровье». А халиф слышал эти слова Абу-ль-Хасана и страшно хохотал.
Между тем невольница чинно налила Абу-ль-Хасану чашу вина и почтительно поднесла ее, и Абу- ль-Хасан сказал ей: «О Хабл аль-Лулу, я сейчас выпью за твое здоровье, но я хочу, чтобы ты налила еще одну и тоже выпила».
И когда Абу-ль-Хасан выпил чашу, девушка налила чашу, чтобы выпить, и потом взяла лютню и запела:
А Абу-ль-Хасан до того возликовал, что едва не потерял разум. Он принялся плясать без музыки, и
