кожа. Потом вижу длинный розовато-коричневый шрам у основания спины. Кривой, как разочарованная улыбка.

Я понимаю, что, показывая этот шрам, Фрэнк хочет сказать, что тоже был в той машине, с братом. Но шрам — только часть истории, поэтому Фрэнк решает дополнить его рассказом.

— За рулем был я, — говорит он отрешенно. Он надел рубашку, но пуговицы не застегнул. — Я убил собственного брата. Одиннадцать месяцев тому назад.

— Мне очень жаль, Фрэнк.

— Не стоит меня жалеть, — отвечает он. — Я виноват.

Эти слова он произносит, глядя вверх, на потолок, как больной в ожидании укола.

Я ни о чем не спрашиваю, но ему хочется все мне рассказать. Мне или кому-то еще. Но рядом я, слушающая его, понимающая.

Он говорит, что было темно. Шел сильный дождь. Что была плохая видимость. Что он был трезв. А его брат, который на четыре года младше его, был пьян. Что до этого брат был на концерте. Он был основным вокалистом группы. Но в тот вечер не выступал, а просто присутствовал там, напился. Концерт проходил в «Рок-сити» в Ноттингеме. Там, где жил его брат. Фрэнк пошел с ним, потому что все друзья Роберта в тот вечер были заняты. И хотя Фрэнк не любил такую музыку, он все же согласился пойти, потому что у них с братом отношения не ладились, и он хотел попытаться как-то их исправить. Навести мосты. Он говорил, смеялся, слушал музыку и не обращал внимания на дорогу.

В одном месте дорога делала небольшой поворот. Небольшой поворот с уклоном. Поэтому он увидел приближающуюся встречную машину слишком поздно. И резко свернул. Они не столкнулись, но автомобиль потерял управление и врезался в дорожный указатель на обочине.

— Меня убеждали, что это была трагическая случайность, — он качает головой. — Трагическая случайность. Знаешь, в чем особенность трагедии? В том, что в ней всегда присутствует вина за загубленную жизнь. Помнишь, как нас учили в школе? Ну, когда мы проходили Шекспира, — он стоит, не двигаясь, глядя куда-то через окно. Шторы широко распахнуты. Дождь стучит в стекло. Он поднимает глаза вверх, к огням уличного фонаря, и на его глазах слезы.

Он рассказывает, что произошло потом.

О том, что у него пропало желание продолжать учебу.

О том, как он топил свои дни в пьянке и как дошел до того, что боялся просыпаться по утрам, когда на него со всей отчетливостью накатывали воспоминания.

И пока он рассказывает, я думаю о том, что ошибалась в этом человеке. Мне застили глаза его борода, пустые бутылки из-под водки, неспособность говорить вежливо.

Я считала его шумным неандертальцем, пьянчугой. Но пыталась понять, почему он такой.

Интересно, верит ли он в самом деле, что существует альтернативная вселенная, где его брат все еще жив. Где он сам был внимателен на дороге. Поможет ли ему изучение этого вопроса поверить в жизнь после смерти, в параллельную жизнь, где все в порядке.

Он начал пить, чтоб забыться. Что касается грубости, ну что же, это был способ отгородиться от людей. Потому что с горем всегда так, бывает либо одно, либо другое.

Когда умер папа, я никого не хотела видеть, но потом мне захотелось быть с людьми и изливать миру то, что у меня на сердце. Я хотела, чтобы все любили моего отца так, как любила его я. Я хотела, чтобы люди тоже делились со мной воспоминаниями, и мне хотелось делиться с ними своими. Мне хотелось говорить и улыбаться, улыбаться и говорить, потому что, пока я говорила и улыбалась, не думала о конце света, как о спасении.

Но Фрэнк, видимо, относится к мужскому типу скорбящих. К тому типу, который прячет горе в себе и остается с ним один на один.

Он продолжает говорить, а я думаю, как же выглядел тот прежний Фрэнк. Тот, который стирал свою одежду. Тот, который мылся, которому не нужно было пить, чтобы как-то прожить день. Тот Фрэнк, который, возможно, когда-нибудь вернется.

— С выпивкой я покончил, — говорит он. — Год назад я не пил совсем, поэтому нельзя сказать, что это такой уж подвиг.

— Понятно, — говорю я.

На минуту в комнате повисает молчание. Печальное молчание.

На губах Фрэнка улыбка с печальным выражением глаз.

Он не плачет, но я чувствую, каких усилий ему стоит сдерживать слезы. У меня желание как-то ему помочь. Может, подойти и обнять так, чтобы его голова упала мне на плечо. Я рисую это в своем воображении, но у меня не хватает смелости сделать это.

— Прости меня, — говорит Фрэнк, к которому возвращается самообладание.

— Да ничего, — отвечаю я, понимая, что момент, когда я могла его обнять, упущен. — Тебе, наверное, было очень тяжело.

Фрэнк проходит мимо меня, подходит к стереоустановке в углу комнаты.

— Хочу дать тебе кое-что послушать.

— Давай, — отвечаю я. Встаю и смотрю, как Фрэнк роется в старых кассетах. Рубашка, плотно облегающая его тело, поднялась на спине вверх, обнажив бледную кожу со шрамом. Что-то в этот миг заставляет меня почувствовать смущение. Почему я начинаю краснеть? В конце концов, у меня уже была возможность рассмотреть детали его анатомии.

Я возвращаюсь к дивану, чтоб не смотреть на спину Фрэнка.

Все еще идет дождь. В такую погоду мир за окном кажется изображением на экране телевизора, принимающего сигнал с помехами.

— Вот, нашел, — говорит Фрэнк. Он показывал черную кассету. Он вставляет ее в магнитофон и нажимает кнопку.

Из магнитофона идет только легкое шипение. Фрэнк садится на корточки, опираясь на каблуки, и оборачивается, чтобы посмотреть на меня.

Начинается музыка. Знакомые гитары хеви-мэтал, которые прорвались тогда ко мне сквозь звуковой фильтр межэтажного перекрытия. Барабаны, сразу же напомнившие о той ночной головной боли. А потом вокал. Тот самый замогильный, тоскливо-тревожный голос.

Только на этот раз я, пожалуй, могу различить, что он поет.

И без того громкий звук гитар усиливается еще больше. Затем следует второй куплет:

Сначала я думаю, что неправильно расслышала последнюю строчку. В этом месте пленка немного растянута. Гитары играют слишком громко. И дальше, когда вступает хор, до меня наконец доходит.

— Это твой брат.

Фрэнк кивает.

Волна вины накатывает на меня. В тот раз, когда я спустилась к нему пожаловаться на шум, я