Я отвернулся от Синга, и мои мысли неожиданно обратились к делам давно прошедших лет.

Мне с трудом удается припомнить самые первые вызванные мною поломки. Отчетливо помню только то, что это обязательно бывало что-нибудь ценное. Например, дорогой хрусталь, который собирала моя первая приемная мать. Что-нибудь из ее коллекции непременно разбивалось вдребезги, стоило мне просто войти к ней в комнату.

И это далеко не все. Меня пытались сажать под замок, но я выбирался наружу, не прикладывая особых усилий. И стоило приемным родителям купить и привезти в дом что-нибудь новое и хорошее, юный любознательный Алькатрас всегда был тут как тут. Рассматривал, исследовал.

И неизбежно приводил в негодность.

С той же неизбежностью спустя некоторое время от меня избавлялись.

Нет, эти люди не были злыми и жестокими, просто им было трудно со мной. Слишком трудно. Ту свою первую семью я однажды встретил потом на улице. Прошло несколько месяцев, и они вели с собой маленькую девочку, занявшую мое место. Наверное, она не ломала вещи, просто к ним прикасаясь, и вообще куда лучше меня вписывалась в тот образ жизни, который они себе представляли как правильный и счастливый.

Я сидел и дрожал, привалившись спиной к стеклянным прутьям решетки. Иногда я старался — без дураков, очень старался — ничего не ломать. Эти попытки приводили только к тому, что Талант как бы накапливался и начинал распирать меня изнутри. А потом прорывался — еще с большей силой, чем прежде.

По моей щеке скатилась слеза.

После нескольких переездов из одной семьи в другую я понял, что все они рано или поздно будут выставлять меня за дверь. Тогда-то я и перестал беспокоиться о сломанных вещах. Даже более того. Я стал портить их чаще. И это были важные вещи. Ценные автомобили одного приемного отца, который коллекционировал машины. Призовые кубки другого папаши, который, учась в колледже, был увлеченным спортсменом. Кухню приемной матери — прославленного шеф-повара…

Прежде я внушал себе, что все это была цепь несчастных случайностей. Теперь, однако, я распознал управлявшую ими закономерность.

Я ломал вещи сразу и насовсем. Выбирал самые ценимые. Я хотел, чтобы они знали. Знали, кто я такой.

Я стремился к тому, чтобы они от меня отказывались как можно быстрей, прежде чем я успею к ним по-настоящему привязаться.

Чтобы не было боли.

Мне казалось — я таким образом защищался. Но если подумать, что я в итоге сделал с самим собой? Может, я переломал не только все эти вещи, но и некоторым образом себя самого?

Меня опять затрясло.

Сидя в холодной библиотекарской темнице и силясь справиться со своим первым (но далеко не последним) провалом в качестве вожака, я вынужден был кое в чем сознаться себе самому.

«Я не ломаю, — понял я вдруг. — Я — разрушаю».

Подозреваю, вам стало жалко меня. Не исключаю, вы считаете мои муки заслуженными, учитывая, как много зла я причинил семьям, пытавшимся меня усыновить.

Хотел бы я сообщить вам, что самокопание пошло мне на пользу. Допускаю, что так оно и случилось — на какое-то весьма недолгое время. Чтобы вы не надеялись понапрасну, должен заявить со всей определенностью, прямо здесь и сейчас: тот Алькатрас Смедри, которого вы, как вам кажется, успели узнать, есть фарс от начала и до конца. И какие бы многообещающие ростки вы ни успели рассмотреть в моей неокрепшей душе — учтите: в итоге ничто из этого не спасет тех, кого я полюбил.

Если бы мне было дано отмотать время назад, я в тот момент раз и навсегда отпугнул бы от себя Синга и всех остальных. Увы, увы, в те дни я еще продолжал слабо надеяться, что наконец обрел кого-то, способного дать мне понимание и любовь. Надо было мне сразу сообразить, что возникшая приязнь обещает только боль впереди. Особенно после того, как я не сумел их защитить.

И все же, наверное, мне принесло пользу осознание того, что я неосознанно, но целенаправленно отгонял от себя людей. Это позволило мне понять, насколько скверным человеком я был. Возможно даже, многим другим мальчишкам полезно бы угодить в лапы к злым Библиотекарям, чтобы их бросили в такой же холодный подвал размышлять о сделанных ошибках и ждать своей участи. Я даже подумываю: а не учредить ли мне летний лагерь для подростков, основанный на этой идее?

«А самое дикое во всей нашей эпопее, — думалось мне, — это то, что никто еще не схохмил насчет подростков с именами Бастилия и Алькатрас, угодивших в тюрягу!»

Сказать по правде, в тот момент мы менее всего были расположены к шуткам. Долго ли мы там находились — с определенностью утверждать сложно, поскольку песочные часы исчезли вместе с моей курткой и всем прочим содержимым ее карманов. Я только прикинул, что остававшиеся нам полчаса уже прошли. Что же касается параши, в ту сторону я вообще старался не смотреть, чтобы она грешным делом не напомнила моему телу о естественных нуждах, которые рано или поздно, хочешь не хочешь, а придется удовлетворять.

И тем не менее, пока я сидел у решетки и предавался горестным размышлениям, со мной начали происходить какие-то весьма странные вещи. Сказать вам правду, я всегда стихийно считал себя бунтовщиком, гордо бросающим вызов системе. Истина же состояла в том, что я был всего-навсего плаксивым ребенком, который закатывал истерики и ломал вещи просто ради того, чтобы причинить боль другим, прежде чем те причинят боль ему. Поняв это, я вновь ощутил отвратительное унижение, и оно оказало на меня весьма специфическое воздействие.

По идее, я должен был превратиться в червяка, напрочь раздавленного стыдом. На деле произошло прямо противоположное.

Осознание моих жизненных ошибок не согнуло меня, а, напротив, заставило поднять голову. Тот факт, что я, оказывается, всю жизнь был дураком и соответственно себя вел, не вверг меня в отчаяние, но заставил улыбнуться собственной ребяческой глупости. И даже полная смена самооценки не вызвала у меня паранойи. Я стал другим — ну и что с того?

Кстати, эта самая паранойя, равно как стыд, горе, чувство незащищенности, как раз и доминировала все предыдущие тринадцать лет моей жизни. Поняв и приняв это, я ощутил внутреннюю свободу и готовность начать от всех этих недостатков избавляться. Нет, конечно, я не совершил скачка к немедленному совершенству, да и всего, что я успел натворить, это не отменяло. Я просто как бы выпрямился, обретая уверенность и силу разобраться с собой, своей жизнью и той ситуацией, в которую все мы влипли.

Я был — Смедри. И, даже еще толком не зная, что это в действительности означало, я начал рожать кое-какие светлые мысли.

Поднявшись, я прошел мимо Синга в глубину нашей камеры и присел рядом с Бастилией.

— Бастилия, — шепнул я. — Хватит уже нам сидеть сложа руки и ждать неизвестно чего. Надо соображать, как будем выбираться отсюда!

Она подняла голову, и я увидел дорожки слез у нее на лице. Я даже моргнул от неожиданности. Отчего она плачет?

— Выбираться? — сказала она. — Ты о чем, Смедри? Мы не можем ничего сделать! Эта камера на то и построена, чтобы удерживать внутри людей вроде тебя или меня.

Я сказал:

— Должен быть способ.

— Я не справилась, — тихо проговорила Бастилия, точно не слыша меня.

— Бастилия, — повторил я с нажимом. — У нас нет времени воду в ступе толочь!

— Да что ты вообще знаешь? — окрысилась она. — Ты всю жизнь Окулятором был, а что тебе об этом