— Парню всего девятнадцать, — вступил Геромен. — Если Филипп умрет сейчас, без других сыновей кроме полоумного, то следующий по линии ты! — Он ткнул в Александроса пальцем. — Ты не понял, что этот малый внизу пытался тебе втолковать?
— О, Геракл! — воскликнул Александрос. — И это ты кого-то еще полоумным называешь! Девятнадцать, в том-то и дело… А ты его видел в шестнадцать! А с тех пор он левым крылом командовал под Херонеей! Пойди теперь в Собрание и скажи им всем, что он еще ребенок, к войне не пригоден, и им надо выбирать взрослого… Пойдешь? Думаешь, я доживу до того, чтобы поехать туда и посчитать сколько голосов за меня подадут?.. Ты лучше очнись и подумай, с кем тебе придется дело иметь!
— А я и так знаю, — возразил Аррабей. — Как раз потому и сказал, что он на такое не способен. Байстрюк или нет — это не важно.
— Ты сказал, он может и подождать… — Голубые глаза на красном лице пьяницы Геромена с презрением разглядывали Александроса, которому он завидовал. — Но есть люди, которые просто не могут ждать, когда речь о власти идет.
— Я сказал только одно: подумайте, кто выигрывает больше всех. Олимпия получает всё, чего может лишиться из-за этого брака. А она всего лишится, если только царь до него доживет. Демосфен получает кровь человека, которого ненавидит пуще смерти; если такое вообще возможно для него. Афиняне получают гражданскую войну в Македонии, если мы согласимся; причем трон либо остается спорным, либо переходит к мальчишке, которого они всерьез не принимают. Дарий — чье золото вы хотите взять, хоть оно вас повесить может, — Дарий выигрывает ещё больше, потому что Филипп воевать с ним собирается. И ни один из них не поморщится, — когда дело сделано будет, — если всех нас распнут; мы им нужны, как дерьмо собачье… Вот вы ставите на Александра — но он не тот петух, он в бою не участвует. Так что выиграть здесь нельзя.
Они поговорили еще немного — и решили: посреднику отказать, золото вернуть. Но у Геромена были долги, а жил он на долю младшего сына, — он согласился неохотно. И как раз он поехал провожать гостя к восточному перевалу.
Прохладные запахи росистого утра, сосновой смолы, дикого тимьяна — и еще каких-то горных цветочков, похожих на мелкие лилии, — мешаются с запахом теплой, свежей крови… Крупные псы, весом с человека, сосредоточенно трудятся, обгладывая кости; время от времени раздается треск под мощными зубами — это до мозга добрались… На траве привалилась на рога грустная оленья морда… Двое из охотников жарят мясо, на вертелах над ароматным костром; остальные внизу у ручья; слуги обтирают коней…
Александр с Гефестионом расположились на высокой скале, в первых лучах утреннего солнца. Остальным их видно на фоне неба, но никто их не слышит: слишком далеко. Вот так у Гомера Ахилл с Патроклом уходили от своих товарищей, чтобы поговорить наедине. Но там об этом вспоминает дух Патрокла, когда они делятся горем своим; потому Александр никогда не произносил те строки вслух — не к добру… И сейчас он тоже говорил совсем о другом:
— Это было, как в лабиринте, понимаешь? Темно — и где-то чудовище ждет. А теперь — теперь ясный день, светло вокруг!
— Так надо было раньше поговорить… — Гефестион вырвал клок мха и обтер кровь с руки.
— Я бы только лишний груз на тебя навалил. Ты ведь и так знал, догадывался, и уже скверно было. Ведь правда?
— Правда. Как раз потому и надо было всё в открытую сказать.
— Знаешь, раньше это было бы трусостью. Каждый должен сам со своим демоном управляться. Я когда оглядываюсь на свою жизнь — я везде его вижу; он всегда был со мной; ждал меня на каждом распутье, когда мне надо было встретить его. С самого детства, знаешь?.. Даже желание одно — без действия — даже желание так трудно было выносить!.. Мне иногда Эвмениды снились, как у Эсхила: хватали меня холодными черными когтями и приговаривали «Когда-нибудь ты будешь наш, навечно!» Потому что это меня притягивало как-то, понимаешь?.. Самим своим ужасом притягивало. Некоторые говорят, когда стоят на скале — их пустота тянет, вниз. Казалось, это судьба моя, на роду написано.
— Это я давно знал. Но я тоже твоя судьба, ты забыл что ли?
— Да, конечно, мы об этом часто говорили… Без слов — но это даже лучше; от слов мысли каменеют, как глина от огня… Но вот так оно было. Иногда мне казалось, что я уже от этого освободился, а потом снова сомневаться начинал… Но теперь — когда узнал тайну своего рождения — теперь всё прошло. С тех пор как узнал, что мы с ним не родня. Начал думать, что делать, — и всё стало ясно. Зачем мне это? Чего ради? Почему сейчас? Какая в этом нужда?
— Я ж пытался тебе всё это сказать!..
— Знаю, дорогой, ты говорил. Только я не слышал. И знаешь, меня даже не так он сам угнетал, как это божье «Не смей!» Душа кричит «Я должен!» — а он «Не смей!..» И эта мысль, что его кровь на мне, — это как болезнь… А теперь я свободен от этого, я даже почти перестал его ненавидеть, знаешь?.. Бог меня избавил. А если бы даже я и хотел — сейчас самое неподходящее время. У меня сейчас отлив удачи, перед новым приливом. Он — когда пойдет в Азию — наместником здесь меня не оставит: и в немилости я, и вообще он вряд ли решился бы. Придется ему взять меня на войну. А уж там я смогу ему кое-что показать, да и остальным тоже, всем. Под Херонеей они были мне рады, верно? Если он будет жить — изменится ко мне, когда я выиграю ему несколько сражений. А если погибнет — я буду там, и армия под рукой. Это самое главное.
Взгляд его упал на маленький синий цветочек в трещине камня. Он осторожно поднял головку цветка, назвал его, вспомнил, что отвар хорош против кашля… Потом сказал:
— Но Аттала я убью при первой возможности. В Азии это будет всего проще.
Гефестион в свои девятнадцать уже со счета сбился, скольких он убил. Теперь он кивнул в ответ:
— Да, конечно. Это враг смертельный, от него надо избавляться. А сама девчонка ничего не будет значить без него. Царь другую найдет, как только в поход отправится.
— Я матери то же самое говорил, но… Ладно. Она может думать что хочет — я буду действовать, только когда сам решу. Её оскорбили, естественно что она мести жаждет… Хотя, конечно, как раз поэтому царь и старается убрать её отсюда перед походом; и мне тоже это немало вреда принесло. Но она-то будет строить козни до последнего дня; это у неё в крови, тут ничего не поделаешь. Сейчас вот опять что-то затеяла; то и дело намекает, что хочет меня вовлечь… Но я ей запретил об этом разговаривать. Знать ничего не хочу… — Гефестион заметил, как изменился его голос, и украдкой посмотрел искоса. — Мне надо думать; я планировать должен, а не дергаться каждый день, не хвататься то за одно, то за другое. Должна же она это понимать!
— Наверно, так ей легче, — предположил Гефестион. Самому ему стало теперь совсем легко. (Значит, она сотворила-таки свое колдовство, но дух ответил не тот; хотел бы я знать, что она сейчас думает! ) — Но, так или иначе, на свадьбе она будет в почете… Иначе и быть не может: её дочь и её же брат! Так что царь может чувствовать что угодно, затевать может что угодно, — но тут ему просто придётся ей почести оказать, хотя бы ради жениха. Значит и ты свою долю получишь!..
— Да, конечно… Но главное — это должен быть его день. Он хочет и память людскую, и всю историю переплюнуть. В Эгах ремесленников собралось — видимо-невидимо! А приглашений разослали столько!.. Разве что гиперборейцев не позвал. Ну ладно, надо это пережить, перед Азией. А там всё это будет выглядеть вот так.
Он показал вниз, на равнину, где овцы казались не крупнее муравьев.
— Да, тогда всё это будет мелочью, конечно. Город ты уже основал, а там ты себе царство найдешь. Я это знаю — будто бог мне сказал.
Александр улыбнулся. Сел, обхватил руками колени и стал смотреть на горы перед собой. Где бы он ни был, он никогда не мог надолго оторвать взгляд от линии горизонта.
— Помнишь у Геродота, когда ионийцы послали Аристагора в Спарту, просили прийти и освободить греческие города в Азии? Спартанцы отказались, услышав, что Сузы в трёх месяцах марша от моря. Деревенские псы, не охотничьи… Ну ладно, хватит! Лежать!.. — Годовалая гончая, только что нашедшая его по следу, удрав от охотников, перестала ласкаться и послушно легла, прижавшись к нему носом. Она досталась ему в Иллирии, маленьким щенком; он с ней занимался в свободное время. — Аристагор привез им карту на бронзе — весь мир, с океаном вокруг, — и показал империю персов. '
