стремительно выбежала из читального зала, стараясь не встречаться ни с кем взглядом. В то утро она купила обратный билет на станции метро «Слоун-Сквер», собираясь вновь спуститься в подземку, чтобы ехать домой с Рассел-Сквер, потому что ей не хотелось садиться в автобус, постоянно останавливающийся и вновь трогающийся с места в бесконечных потоках транспорта. Однако, выйдя из дверей музея, Дафна без всякого ясного плана пошла не к метро, а совсем в другую сторону, сознавая лишь, что ей надо как-то отделаться от все еще преследовавших ее незнакомцев. Главным у них, как она решила, был высокий мужчина в твидовом костюме и мягкой фетровой шляпе, другие использовали его шляпу как ориентир на запруженных народом улицах. Эти люди все приближались и приближались, нагоняя ее, и она побежала, спотыкаясь, мимо клерков, возвращающихся домой, а они ошеломленно глядели на нее, но никто не помог, никто не мог помочь ей. Спуститься в метро она опасалась: ее могли толкнуть под поезд, избавившись от нее столь же легко, как от комка оберточной бумаги, поэтому она остановила проходящее такси и попросила водителя довезти ее до Букингемского дворца. Он взглянул на нее сквозь открытое окно, слегка улыбаясь, и она испугалась, что он тоже участник этого непонятного заговора против нее. В ужасе она отшатнулась от такси, шофер позвал ее, но она не остановилась, а побежала еще быстрее и прыгнула в автобус. Ей было неважно, куда он идет, главное — подальше от этого места. На Пиккадилли-Серкус она немного осмотрелась и пересела в другой автобус, чтобы сбить их со следа, а потом на Гайд-Парк-Корнер перебралась еще на один и наконец оказалась на Слоун-Сквер, где почти уверилась, что никто не преследует ее, пока она поспешно шла по Кингз-роуд к своему дому.

В вестибюле парадного подъезда, как всегда, пахло резиной, но что-то еще было в воздухе — едва различимый аромат духов Снежной Королевы, а может быть, даже нечто более противное. Задержав дыхание, она метнулась в лифт, железные створки с лязгом закрылись за ней, и к тому времени, когда надо было выходить, она уже почти задыхалась, словно чьи-то невидимые пальцы сомкнулись у нее на горле и душили ее. Когда она открыла входную дверь, Томми, уже вернувшийся домой, посмотрел на нее как-то странно.

— Что, черт возьми, происходит, старушка? — спросил он.

И тогда она увидела в зеркале свое мертвенно-бледное, покрытое потом лицо. Дафна хотела ему все рассказать: о встрече со Снежной Королевой, о людях, преследовавших ее, об их зловещем главаре в мягкой фетровой шляпе, но тут ее пронзила ужасная мысль: а что если Томми тоже участвует в заговоре? А вдруг ему промыли мозги — ведь сумела же его сбить с толку Снежная Королева — и теперь он утратил способность видеть вещи в их истинном свете? Может быть, именно в этом причина его душевного расстройства? Не медленный ток его крови, а вода, влитая в его мозги, приливная волна, поглотившая все, что было ему дорого?

После этого страшного дня Дафна уехала домой, в Менабилли. Там она будет в большей безопасности в доме, скрытом от внешнего мира, не видимом даже с моря. Она поняла теперь, что должна быть очень осторожной, крайне осмотрительной. Опасно доверяться незнакомцам, даже получать почту от них. Она не станет больше отвечать на письма мистера Симингтона или чьи-то еще, только на письма от детей. (А что если и до них добрались? Нет, конечно нет… но разве можно быть до конца уверенной?) По крайней мере, Тод можно доверять, но двери на ночь необходимо запирать, держать закрытыми ржавеющие ворота из кованого железа у Западной Сторожки и вторые ворота, те, что ближе к дому, тоже надо запирать. Если она не будет бдительна, они могут пройти через лес — такие уж настали дни, что никакая осторожность не будет излишней. Надо поговорить с соседом-фермером, чтобы он восстановил колючую проволоку на границах ее поместья, — хоть она и отступит, но зато будет готова отразить внезапное нападение. В Гражданскую войну Менабилли выстоял осаду, будучи твердыней роялистов. Так пусть же он вновь станет крепостью, думала Дафна, проверяя и перепроверяя, закрыта ли на засов входная дверь, бродя ночами по коридорам своего дома, как беспокойный призрак, как Ребекка, стараясь двигаться быстро, чтобы никто не мог ее поймать, борясь со сном, пока не наступит рассвет и она сможет наконец лечь спать.

Ньюлей-Гроув, ноябрь 1957

Год подходил к концу, и Симингтон тоже чувствовал себя старым, конченым. Он устал, кости ныли, сердце болело, глаза тоже. Все вокруг казалось размытым, очки больше не помогали: даже отчетливо написанные слова в рукописях Брэнуэлла расплывались, буквы растворялись, превращаясь в какую-то водянистую неразбериху.

Симингтон испытывал такую усталость, что мечтал закрыть глаза и спать весь день напролет, но Беатрис этого не одобряла, и если даже он заходил в спальню в ее отсутствие, она все равно догадывалась и говорила, что он смял простыни, которые она утром тщательно разгладила и подоткнула.

Сегодня Симингтон размышлял, не растянуться ли ему на полу своего кабинета, но там было слишком пыльно и жестко, и он опасался, что если и сумеет опуститься на пол, то, когда настанет пора подниматься, все его члены слишком занемеют и суставы откажутся повиноваться. Он может здесь превратиться в окаменелость, а Беатрис и дела мало: в последнее время она так редко бывает в его кабинете, что, возможно, когда хватится, будет слишком поздно.

Вокруг царило молчание, в доме было так тихо, словно его накрыли саваном, а внешний мир, казалось, сошел на нет, исчезнув в зимних туманах и нескончаемых, грозящих пролиться дождем тучах. От Дафны Дюморье ни слова не пришло, даже короткого уведомления о получении его предыдущего письма. И не то чтобы это было большое послание, просто записка, где говорилось, что он не может дать точные ответы на последнюю порцию ее вопросов, но тем не менее перечитывает свои заметки и просматривает картотеки в надежде обнаружить какие-нибудь новые сведения. Это, по сути, вполне соответствовало истине, правда, он не сообщил ей, что его разыскания касались незаконченного стихотворения Брэнуэлла, ошибочно приписываемого Эмили. Это стихотворение оказалось у Симингтона в числе самых любимых, и он поймал себя на том, что произносит его вслух, зная, что никто не услышит:

Симингтона удивил звук собственного голоса, декламирующего эти строки, уверенного и сильного, но он при этом осознал, что уже не в первый раз не может понять наверняка, на что намекает Брэнуэлл в своем стихотворении. Он знал, что Уайз сделал этот манускрипт частью тонкой книжки, переплетенной в зеленый сафьян и проданной им богатому американскому коллекционеру мистеру Боннеллу, совершенно не интересовавшемуся Брэнуэллом, но с радостью принявшим этот отрывок как принадлежавший перу Эмили — ведь это ее подпись была подделана на нем. Симингтон знал также, что стихотворение это было написано на обороте черновика письма, адресованного секретарю Королевской академии и датированного летом 1835 года, когда Брэнуэллу было около восемнадцати лет и он надеялся отправиться в Лондон изучать искусство. Симингтон знал и то, что Брэнуэллу так и не суждено было учиться в Академии и что его единственная поездка в Лондон, целью которой было собеседование в Королевской академии, как утверждали, закончилась позорной пьянкой в таверне в Холборне после блуждания по улицам, если Брэнуэлл вообще когда-нибудь бывал в столице, что осталось недоказанным, как и многие другие эпизоды из жизни семьи Бронте. Симингтону были известны все эти обстоятельства благодаря его работе в доме приходского священника Бронте, где, помимо сокровищ, пополнивших коллекцию Боннелла, хранился и томик стихов, тот самый, который Симингтон принес однажды домой, чтобы изучить его в мельчайших деталях.

Эта книжка, тоже переплетенная в зеленый сафьян, и поныне оставалась под надежной защитой его