длины (как мне теперь кажется — от пола до потолка)… В это время Модильяни бредил Египтом. Он водил меня в Лувр смотреть египетский отдел, уверял, что все остальное (tout le reste) недостойно внимания. Рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц и казался совершенно захвачен великим искусством Египта… Теперь этот период Модильяни называют Periode negre [5]. Он говорил: „Les bijoux doivent etre sauvages“[6] (по поводу моих африканских бус) и рисовал меня в них… Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома, — эти рисунки дарил мне. Их было шестнадцать».
Рисунки эти, к несчастью, исчезли, пропав в годы русской революции.
Оставшись в сталинской России, Анна Ахматова впоследствии переживет годы варварства: ее первый муж Николай Гумилев будет расстрелян, второй муж[7] и сын Лев Гумилев арестованы и депортированы, ей самой запретят публиковать свои произведения как «чуждые духу советской литературы». Но ее стихи об ужасах войны, о любовном смирении, о союзе двух сердец и о тех унижениях, какие дано вынести женщине, сделают ее голос одним из самых значимых в истории русской поэзии XX века.
В 1911 году португальский живописец Амадео Сузо Кардозо решает предоставить собственную мастерскую, расположенную в Седьмом округе по адресу: улица Колонель-Комб, дом 3, в распоряжение Модильяни, чтобы тот смог устроить там выставку своих скульптур. Эти два художника были в большой дружбе. С помощью Бранкузи, тоже не пожалевшего усилий, чтобы как следует организовать экспозицию, Амедео расставляет там свои эскизы — гуаши с изображением кариатид — и как минимум пять скульптур, неоспоримо напоминающих о негритянском искусстве и кубизме, о чем свидетельствуют их фотографии, снятые во время вернисажа, состоявшегося 5 марта 1911 года. Это удлиненные каменные головы со строго симметричными чертами, разделенными по вертикали предлинным носом, с овальными выпуклыми глазами, расположенными очень высоко, у основания переносицы.
Установить точную дату открытия выставки помогает пригласительный билет, посланный Полю Александру Константином Бранкузи. Жанна Модильяни вспоминает, что там имелись и другие головы, а еще статуэтка и кариатида из известняка. Многочисленным гостям подавали вино и прохладительные напитки. В книге посетителей встречаются знаменитые имена. Среди них Макс Жакоб, Пабло Пикассо, Гийом Аполлинер, Мануэль Ортис де Сарате, Андре Дерен. К несчастью, большинство произведений, что были выставлены там, исчезнут, потерянные Амедео при его постоянных переездах с места на место, будут разбиты, использованы в других проектах или уничтожены крысами.
По настоянию Гийома Аполлинера, Андре Сальмона, а также писателя и художественного критика Роже Аллара работы кубистов в первый раз были представлены в Салоне независимых 1911 года, продолжавшемся с 21 апреля по 13 июня. Зрителю показали разъятые формы, соответствующим образом геометризованные и размещенные так, чтобы одновременно продемонстрировать несколько аспектов предмета разом, например и анфас, и в профиль, и со спины, создавая таким образом иллюзию движения. Авторами этих произведений являлись Робер Делоне, Александр Архипенко, Анри Ле Фоконье, Альбер Глейз, Франтишек Купка, Фернан Леже, Жан Метценже, Франсис Пикабиа и Амадео де Сузо Кардозо; что до Матисса, Брака и Пикассо, они достигли такой известности, что им не было нужды участвовать в коллективных выставках. Продавцы картин уже сами бегали за ними, выспрашивая, не найдется ли чего- нибудь на продажу.
Однако, опровергая надежды устроителей, выставка кубистов не оставила у публики целостного впечатления; по задиристому замечанию, оброненному Гийомом Аполлинером, они, «втиснутые в сумрачную залу на задворках ретроспективы портретов, не подвергались столь бурному осмеянию, как в прошлом году; теперь кубисты вызывают лишь единодушную ненависть». Салон предлагал одновременно ретроспективу Таможенника Руссо, ушедшего из жизни в прошлом году.
Что до Модильяни, четыре его работы — рисунки-устроители поместили в ту же залу, значившуюся под номером одиннадцать. Выставить его именно там было довольно-таки странно, остается предположить, что тут сыграло роль общее увлечение негритянским искусством, а не сходство эстетических устремлений. Но благодаря такому совпадению в критических заметках и обзорах его имя часто ассоциируется с кубизмом, тем паче что в ту пору это был расхожий ярлык, поэтому границы направления выглядели весьма размытыми.
В письмах к матери Амедео повествует о своих планах и каких ни на есть успехах, умалчивая о бесконечных блужданиях по промозглым и заиндевевшим закоулкам Парижа. Только тетка Лаура, для которой племянник — интеллектуально и духовно близкое существо, отдает себе отчет в его бедственном положении. Летом 1911 года она берет на себя инициативу, силясь оторвать своего Дэдо от его парижского окружения, чтобы он самое малое месяца три провел в загородном домике, в более спокойной и здоровой обстановке. Намереваясь обосноваться там вместе с ним, она арендует маленькую виллу в Ипоре (Нормандия). Амедео принимает приглашение, но всякий раз перед самым отъездом откладывает его с недели на неделю, причем успев потратить деньги на дорогу, которые Лаура снова и снова аккуратно высылает ему. Помимо того что сами условия его работы затрудняют отъезд из Парижа, да и неохота прощаться с богемной жизнью, есть и другая причина, которая могла бы объяснить эти задержки: неслыханная, непредставимая кража «Джоконды» из Лувра и тот скандал, что в связи с этим разразился, не могли не вывести из равновесия некоторых его приятелей.
После обеда во вторник 22 августа весь Лувр поднят по тревоге: смотритель обнаружил, что рама «Джоконды» пуста. Невероятно! Знаменитая Мона Лиза исчезла! В художественных кругах воцаряется подавленность. Реймон Кёклен, в то время президент Общества друзей Лувра, и журналист Анри Рошфор, директор-основатель «Энтрансижан», предложили главному хранителю национальных музеев открыть подписку, чтобы собрать сумму для специального фонда, который будет предлагать выкуп вместе с обещанием безнаказанности вору. Воображение распалилось. Говорили уже о полумиллионе франков, потом о миллионе, затем о суммах просто астрономических… Но в конце концов сошлись на 25 000 франков (в нынешней валюте около 80 000 евро), что и так довольно солидная сумма: за такие деньги в 1911 году можно было купить дом.
29 августа — новость, как удар грома: некий Луи Жери-Пьере, бельгийский искатель приключений, когда-то бывший сотрудник Гийома Аполлинера, который выполнял при нем кое-какую секретарскую работу, но основное время жизни отдавал скачкам, а теперь нуждался в деньгах для оплаты долгов, объявляет на страницах газетки «Пари журналь», что украл три иберийские статуэтки в Лувре и был виновником исчезновения «Джоконды». В доказательство он предлагает купить у него одну статуэтку, оповещая всех, что две другие в 1907 году уступил Пикассо при посредничестве Гийома Аполлинера. Спеша, как сказали бы сейчас, поймать за хвост сенсацию, а заодно блеснуть, возместив музею часть пропаж к большой выгоде для собственной репутации, — газета статуэтку приобретает.
Замешанные, хоть и безвинно, в этой истории Аполлинер и Пикассо оба в панике, боятся выдворения из страны и от страха сначала замышляют утопить статуэтки в Сене, потом, опомнившись, намереваются тайно послать их назад в музей через ту же газету «Пари журналь», чьим хроникером все еще является Аполлинер. Однако на него поступает донос, при обыске в его квартире обнаруживают, что неудивительно, некоторое количество рисунков и картин. Тотчас полиция, заподозрив его в сообщничестве с бандой, специализирующейся на краже произведений искусства, арестовывает поэта за хранение краденого. Седьмого сентября его бросают в тюрьму Санте. Подозревают Аполлинера еще и в том, что он выкрал «Джоконду» для дискредитации Лувра и ради придания кубизму большего веса в журнальной полемике. Кража самой известной в мире картины будоражит всю страну, в иных газетенках уже можно прочесть, что какой-то поляк похитил национальное достояние Франции.
Через два дня наступает очередь Пикассо: он также взят под стражу по подозрению в сообщничестве. В своей книге «Пикассо и его друзья»[8] Фернанда Оливье рассказывает этот эпизод так:
«Пикассо торопливо одевался, его била дрожь, мне пришлось ему помочь. Он так перепугался, что совершенно потерял голову, и было от чего. Ему устроили очную ставку с Гийомом, тут он вконец раскис: показалось, что его сейчас выкинут из Франции заодно с Аполлинером, тоже иностранцем, и вот теперь он
