мои произведения были приняты как единое целое, а ведь этих людей, спаянных групповыми интересами, пронять трудно». Успех был подтвержден публикациями в «Парижской жизни» от 5 октября стилизованных рисунков, воспроизводивших две его головы, неделю спустя в «Иллюстрации» от 12-го — фотографии, на которой поместилось целых четыре, а в «Артистической комедии» от 20-го — фотографий еще двух скульптур, подписанных «Кубистические головы» и послуживших иллюстрацией для статьи критика Клода Роже «Кубические мэтры на Осеннем салоне». Кстати, на том же Салоне Реймон Дюшан-Вийон представил свой знаменитый «Кубистический дом».
Хотя Амедео и приписали к полку кубистов, но при всем том его наконец оценили, признали как состоявшегося скульптора, поскольку потрудились воспроизвести его работы в специализированных изданиях. Скульптор Жак Липшиц, которого с Модильяни познакомил Макс Жакоб, описывает, как Амедео работал над своими «Головами»:
«Модильяни как-то пригласил меня к себе в мастерскую, находившуюся тогда в Ситэ-Фальгьер; в то время он занимался скульптурой, и, разумеется, мне было чрезвычайно любопытно увидеть его произведения. Когда я пришел к нему, он работал во дворе. Головы — кажется, штук пять — стояли рядком на зацементированной площадке перед входом в мастерскую. Он как раз принялся их расставлять, попутно объясняя мне, что намеревается представлять их как единое целое. Как сейчас, вижу его склоненным над ними. Кажется, они так же рядком, словно органные трубы, были выставлены несколько месяцев спустя на Осеннем салоне…»
Тот же Макс Жакоб познакомил Модильяни с Осипом Цадкиным, причем отрекомендовал его так:
— Познакомься с господином Цадкиным. Стоит послушать, как он говорит о революциях! Какая-то смесь разнузданной жестокости и толстозадых женщин, заполняющих поезда. Вот единственный гений, которого не хватало литературе. Кстати, он скульптор.
Цадкин, русский, приехавший в Париж в 1909 году, поселился в «Улье», однако находил его слишком мрачным и тоскливо-замшелым, а потому через полгода уже перебрался оттуда и стал кочевать из одной монпарнасской мастерской в другую. Как и Модильяни, он являлся сторонником непосредственной работы с камнем и деревом, минуя стадии предварительных гипсовых или глиняных слепков. Цадкин, что также роднило его с итальянским собратом, был вспыльчив и неуживчив, подвержен метаниям, но умел все это скрывать под личиной веселой открытости и общительности. Эти двое были созданы, чтобы понимать друг друга. И подружились. Часто встречались в заведении «У Розалии», взбалмошной итальянки, державшей скромный ресторан-кондитерскую: четыре столика с мраморными столешницами и несколькими ротанговыми табуретами в доме номер 3 по улице Кампань-Премьер, где всегда находился столик для Амедео, любившего общаться с итальянцами-каменщиками, тамошними завсегдатаями.
Розалия Тобиа приехала в Париж в 1887 году, как горничная, вместе с баулами принцессы Русполи. Затем, уйдя от титулованной госпожи, перешла в услужение к художнику. Однажды приятель хозяина попросил ее попозировать ему. Приятеля звали Вильям Бугеро.
«Вот кто действительно был великий художник! — твердил она потом. — Святая Мадонна, какие картины! И самые прекрасные он написал с меня. Я позировала Кабанелю, Юберу, Куртуа, Каролюс- Дюрану! Во всех музеях Парижа, в провинции и даже за границей вы можете видеть прекрасную Розалию, совсем обнаженную, какой сотворил ее Всемогущий Господь».
За плату или без оной, но для Модильяни у Розалии всегда находилось что-нибудь поесть. Взамен он оставлял у нее блокноты, заполненные рисунками, которые бедная женщина швыряла в свой подвал в полной уверенности, что никогда не получит за них и медяка. Розалия и Амедео обожали друг друга, но постоянно бранились, переходя на итальянский. Тогда обидные словечки и непристойные ругательства так и сыпались градом.
Розалия была для него островком Италии в Париже, второй «мамочкой». Когда Модильяни находили вдребезги пьяным, тупо вцепившимся в какой-нибудь придорожный фонарь или уже заснувшим в канаве, его тащили к ней. Добрая женщина укладывала соотечественника на груду мешков в комнатке за кухней и ждала, пока из него не выветрится хмель, а в ожидании того момента, когда он продерет глаза, варила бульон покрепче.
Уже в те времена ценители искусства искали с ним встречи. Однажды вечером два очень элегантных американца в жемчужно-серых пиджаках, цилиндрах и галстуках бантом явились к Розалии спросить, где можно его найти. Они хотели посмотреть его полотна. Розалия посылает за ним в мастерскую своего сына Луиджи. Его там нет. Прочесав весь квартал, Луиджи час спустя находит его в «Ротонде» пьяным вдрызг.
— Вставай, шевелись, там тебя риканцы ждут!
Не без труда Луиджи приводит Амедео к матушке. Тот весь в синяках, куртка порвана. Американцы же, смерив его презрительным взглядом с головы до ног и оценив, в каком он состоянии, без единого слова выходят вон.
В ту же эпоху Дерен и Вламинк выбираются из своих монмартрских крысиных нор в более комфортабельные апартаменты, Матисс выставляется в Нью-Йорке. Пикассо, уже обосновавшийся со своей подругой Евой Гуэль в доме номер 242 на бульваре Распай, пользуется таким спросом, что более не выставляется, особенно после того, как Даниэль-Анри Канвейлер 18 декабря 1912 года подписал с ним, как и с Браком, контракт о своих исключительных правах на его произведения.
ПОСЛЕДНЯЯ ПОЕЗДКА В ЛИВОРНО
В своей «стеклянной клетке», как прозвал Осип Цадкин крошечную застекленную мастерскую в доме номер 216 на бульваре Распай, Модильяни неистово высекает из камня, пишет маслом, рисует, словно от этого зависит его жизнь, а она и в самом деле зависит от его успехов, даже если вывести за скобки материальные нужды. Но когда работает, он пьет, и пьет все то время, пока работает, то есть чрезвычайно много. При этом еще дымит, словно паровоз, и затаскивает к себе всех девиц, каких только удается подцепить в «Куполе» или в «Ротонде». Он жжет себя, как свечу, с двух концов, тем самым лишаясь возможности работать спокойно, а уж о том, как все это вредит его и без того неважному здоровью, и говорить не приходится.
Зима 1912 года выдалась ужасно студеной и ветреной — из таких, что никогда не кончаются, наводя тоску, изнуряя тело и душу. Амедео больше не в силах это выдерживать, он совершенно опустошен. Нередко можно видеть, как он за полночь бредет по бульвару Распай, шатаясь от усталости и выпитого вина. В тамошней мастерской, в той самой «стеклянной клетке», Ортис де Сарате однажды утром находит его лежащим без сознания и вдобавок в состоянии полнейшей анемии. Мастерская так узка, что медбратья из «скорой помощи», тотчас вызванной Ортисом, насилу ухитряются поворачиваться в этой тесноте. Но наконец Амедео перевезен в клинику, там его побрили, наладили за ним какой ни на есть уход и малость подлечили, не преминув посоветовать отдохнуть где-нибудь под южным солнцем, едва он наберется сил для поездки.
Ему тотчас приходит мысль съездить в родные края, но денег, чтобы добраться туда, у него нет. Ортис организует подписку среди друзей, чтобы наскрести на билет до Италии. Английский художник Огастес Джон и его жена Дорелия после некоторых предварительных демаршей покупают у Амедео две каменные головы. Модильяни просит, чтобы выплата производилась в рассрочку, ведь сумма достигает нескольких сотен франков, ему же, по сути, сейчас нужны только деньги на проезд до Ливорно в один конец. А уж там-то о нем позаботится семейство.
Перед отъездом он перевозит к своему другу Полю Александру целую телегу обработанных камней, гуашей и рисунков и оставляет в его доме, объявив, что заберет их по возвращении.
Когда все это происходит? Летом 1912-го? Или весной 1913-го? Если опираться на неясные воспоминания родни, то речь идет скорее о 1912 годе, а парижские друзья склоняются к 1913-му. Жанне, дочери Амедео, и той в ее книге «Модильяни. Биография» не удалось установить точную дату последнего
