Полковник сидел, склонившись над столом, через очки напряженно вглядываясь в какие-то таблицы, то и дело переводя взгляд с одних бумаг на другие.

По ходу что-то записывал и подчеркивал, не поднимая головы, не обращая на меня ни малейшего внимания. Прошла минута, показавшаяся мне вечностью. Я хотел было уже удалиться так же тихо и неожиданно, как вошел.

В этот момент он вскинул на меня глаза, снял очки и, быстро выпрямившись над столом, приветливо и очень по-доброму улыбнулся.

— Та-ак... вот так это дело... Здравствуй, здравствуй. А я уже сам хотел тебя вызвать, само дело ебиомать. Ну, садись, поговорим.

Я присел на тот же стул у стенки, на котором сидел при распределении.

— Ближе, ближе садись, вот сюда, к столу, вот так это дело... Поближе держись к начальнику колонии. Ты уже сколько у нас, два месяца? Значит, в лагере уже освоился? В отряде освоился? На работе? Вот давай и поговорим. Что за щеку держишься? Зуб?

— Вырвали... Ничего особенного. Завтра — на работу.

— Правильно. Это все мелочи. Главное — работа. Все через это проходят, вот так это дело... Самое главное — работа. Ни на какие глупости не поддаваться, жить своим умом. Давать план, а все остальное, ебиоть, надо заслужить. Тут многие артисты бывали. И известные, и не очень. Некоторые, например, вообще работать не хотели. Но коллектив всегда воспитывает. Раз, два, понимаешь, само дело, взялись... да и начал работать... и сверх плана давать начал, ебиомать. А потом уже и в клуб, и в самодеятельность. Я всегда — только «за». Трудно здесь, понимаю. Но лагерь— это не детский сад, не всем поначалу здесь нравится. Год, два — и привыкнешь, вот так это дело... Закаляться надо. Воздух свежий, бодрость, понимаешь. Есть надо все, что дают в столовой, само дело, а не бегать по бирже грев искать с червонцем, ебиоть, в руке. Деньги к добру не приведут. За деньги я сразу в карцер сажаю. Деньги — это первый шаг к падению. Сначала колбасы захочется, потом еще чего-нибудь. А потом — водки на праздник. А нужно работать, вот так это дело, трудом и поведением доказать... Освобождаться придется досрочно, может быть. А что? Можешь быть представлен к досрочному освобождению. У тебя статья-то какая? 93-я прим? По трем четвертям идет на досрочное? М-да... Ну, на поселение можно выйти по двум третям. Через пять лет можешь выйти на поселение. На расконвойное положение, ебиоть... Нужно выйти, понимаешь, вот так это дело, закаленным, здоровым. Чтобы там работать, само дело, как все. Чтобы не говорили, что колония ничему не научила... А песни петь успеешь — молодой еще. Тебе сколько сейчас? Тридцать три будет? Возраст Христа, вот так это дело, ебиомать. Я в твоем возрасте тоже пел. И сейчас люблю попеть. Вот, например, хорошая песня — «Распрягайте, хлопцы, кони»... Или эта, ебиоть, — «А ну-ка, раз-два-три- калина, чорнявая дивчина...» Вот что нужно, а не это... «обшманы- вать не надо...» Я иногда на праздники здесь в клубе тоже пою. Но никогда о работе не забываю. Сначала сделал свое дело, а потом уже, вот так это дело, ебиомать...

Дальше он перешел на обычные многолетние штампы о роли труда и примерного поведения. Запутался, понял, что несет ахинею по второму, а то и по третьему разу, осекся и неожиданно спросил:

— Стычки в отряде были? Только честно.

При этом подозрительно покосился на руку, потирающую щеку.

— Были.

— С кем? С Захаром были? С Мулицевым?

— С этими — нет. Хотя Захар ядом дышит. А так некоторым дал по рылу, за дело.

— Но-но, вот так это дело, поосторожней с рылом. Если за дело — тогда, конечно, ебиоть... Но лучше начальнику отряда сообщать.

Я усмехнулся так, что он расплылся в улыбке над очередной ахинеей — какой начальник отряда? Кто в лагере жалуется? Пидор разве что, и то — не каждый.

— М-да... В общем, поосторожней. Бить, вот так это дело, не надо. Надо, чтобы просто знали — что сила есть, ебиоть... Если что — постоять за себя можешь.

Я почувствовал, что он не может выпутаться из надзирательно-агитационного тона, но разговор заканчивать не хочет. Хочет еще о чем-то говорить. Понимает, что и я его представляю другим, не таким казенным.

— А вы в лагере давно? Вы не очень похожи на лагерное начальство.

— Давно. Очень давно. С молодости, вот так это дело... А чем не похож? — Он с любопытством взглянул на меня и улыбнулся. Улыбка его была совсем не лагерная.

— Ну-у, как-то более располагаете, — попытался польстить я, — не пытаетесь нагнать страху, что ли...

— Страху у нас Дюжев нагоняет. И сами на себя нагоняют. У меня профессия — Родине служить, ебиоть... И служить — хорошо там, куда поставили. Пока что — здесь. Поставят в другое место — буду служить не хуже.

Я ведь не просто так сюда попал. Учился, закончил несколько заведений... С отличием. И сейчас самообразованием занимаюсь, читаю много. Утром — пять километров кросс бегаю. Вечером — пять километров. Двадцать раз на перекладине, вот так это дело, каждый день, само дело, отжимаюсь, ебиомать.

Я молча кивал головой, понимая, что не являюсь первым слушателем его наставлений. Да и ему, пожалуй, за долгие годы службы надоело говорить одно и то же. Тем не менее мне казалось, что сейчас он говорит искренне. Я был не обычным заключенным, я был слишком известным и скандальным, чтобы ему не хотелось поговорить со мной хоть раз по душам. И он говорил.

Дружелюбно, иногда смешно закатывая под лоб глаза. В начале какой-нибудь важной фразы или предложения он глядел в потолок, высказывал ее, затем — в сторону, затем — на меня. Обычно с приговоркой — «вот так это дело». В конце он опускал взгляд на стол со словами — «само дело ебиомать». Таким образом, фраза делилась на три части, и никак нельзя было понять, какая из них главная. Например, обычный вопрос о самочувствии и выполнении плана звучал так:

«Та-а-к, само дело... Как здоровье, как самочувствие, как дома дела? (глаза в глаза) Чем на рабочем месте занимаешься?.. Бригада какая?.. На свиданье родственники приезжают, вот так это дело?., (глаза вверх)... Та-а-к... Руки покажи, мозоли... мозоли есть?.. Вижу. Ладно, давай, работай дальше, (глаза в сторону)... вот так это дело, ебиомать (глаза вниз)».

В сегодняшнем разговоре было важно понять: какой он, кто он?

В лагере говорили всякое. Мне же нужно было составить собственное мнение. А потому — больше слушать, чем говорить.

Я уже понял, что Нижников очень отличается от остальных. Несмотря на его смешные машинальные приговорки, он смекалист, не груб, не скучен. Очень энергичен и убежден в том, что говорит или делает.

Улыбается открыто, легко и по-доброму. И вероятно, только тем, кто ему симпатичен. Система, в которой он столько лет отработал, наложила свой отпечаток, но не искалечила его. Он был жестким и в то же время добрым. Властным, но не самодурным. Не мелочным. Не злопамятным. Опрятным, подтянутым и физически очень сильным. Он был настоящий «хозяин».

Не знаю, что уж ему во мне поглянулось — то ли схожесть характеров, то ли немалый наш рост, то ли мои песни? А может, просто захотелось выговориться. Не знаю. Но через несколько минут в нашей беседе исчезла настороженность. Затем потихоньку отступила казенщина, а еще через некоторое время — превосходство полковничьей формы над зэковской телогрейкой.

Он говорил про себя. Про то, чего обычный зэк знать не должен. Почти двадцать пять лет он врастал в эту систему. А может быть, не он «врастал», а система его засасывала, как болото. То самое болото, на котором лагерь и стоит. Увяз он, увяз. Но не до конца ведь. Вон, торчит не только папаха — голова, плечи...