Кабинет лагерного стоматолога представлял собой комнату со стоящим посредине креслом, бормашиной довоенного образца и старым письменным столом у стены. На нем вперемешку с кружками и остатками еды лежал журнал приема и еще какие-то беспорядочные бумаги. У двери — несколько драных стульев и большой оцинкованный бак, приспособленный под помойное ведро. Мне уже повезло — я попал в день приема. Стоматолог, из числа местных жителей, был приходящим и являлся в колонию два раза в неделю. Вел прием до обеда, потом исчезал. Никто не мог сказать точно, когда он будет в следующий раз. Эти сведения я получил от больничного шныря, которому очень польстило мое — «Здорово, земляк!» — вместо более привычного для него — «Эй, клизма!..»

Несколько раз заглянув в пустой кабинет и изучив степень его технического совершенства, я лихорадочно думал о том, на что пожаловаться и чем обосновать причину сегодняшнего визита. Придумал я вот что. Ни о какой зубной боли речь не идет, просто хочу поставить железные коронки. Деньги есть. Если не клюнет, скажу честно, что нужен выходной. Мол, охренел от работы, поэтому пришлось немного подзакосить. Это тоже — небесплатно.

Мои мысли прервал шнырь:

— Ты здесь еще не был? С ним еще не виделся?

— Нет.

— Короче, я тебе кое-что подскажу. Только не для массовки. Он по натуре бухарик, пьет все. Все, что горит, и все, что в аптеке продается. На будущее имей в виду — идешь к нему неси с собой червонец. На худой конец, пятерку, тогда все будет ништяк. Его бы давно уже выгнали, да других в поселке нет. А этот всю жизнь тут прожил. Тут и сбухался. Сейчас придет, посмотришь. С ним можно говорить прямо, как с зэком — он не сдаст, не кинет. А еще лучше, если есть одеколон — с ним и приходить. Желательно — «Тройной». Одеколон и пятерочку сверху. Сразу будет понимание.

В конце коридора, за углом, послышались шаги и голос, напоминающий голоса лилипутов из цирка.

— Он идет, — сорвался с места шнырь.

К дверям кабинета подошел очень маленького роста человек с испитым серым лицом, чертами напоминающий ханта или манси.

— Ко мне? — спросил он через плечо, открывая дверь кабинета.

— К вам...

— Подожди. Я вызову.

За дверью послышалось звяканье посуды, стук брошенных в ванночку щипцов и прочей инструментальной утвари, тихий мат. Потом пауза и задумчивое пение.

— Заходи!

Я вошел. Врач сидел за столом, ко мне спиной, наклонившись над журналом. Не поворачиваясь, он спросил:

— Принес?.. С собой есть чево?

— Что принес?

— Ну... ну, это... — Он хлопнул себя тыльной стороной ладони по горлу. — Анестезия есть?

— Нет. Не знал как-то. — опешил я от такого начала.

— А в отряде есть? Может, в отряд сбегаешь? Или давай, — потер он в воздухе тремя пальцами, — я за зону сбегаю, возьму пузырек.

В этот момент я увидел, как трясутся его руки. Они не тряслись — они ходили ходуном.

— Одеколона нет. А это, — потер и я пальцами, — если надо, схожу принесу. Только сейчас нельзя — отрядник в бараке.

— Годится. Минуту...

Он открыл дверь и выкрикнул в коридор: «Дневальный, ко мне!..»

Заскочил шнырь.

— Есть?

— Есть, — ответил тот и поставил на стол бутылку «Тройного» одеколона, накрыв ее перевернутой вверх дном кастрюлей. Тут же вышел, плотно затворив за собой дверь.

— Фамилия как? — спросило зубное светило и придавило к столу левой рукой правую. В правой была ручка, кисть руки билась в тряске. Ручка то и дело выпадала из нее и отказывалась подчиняться. Наконец при помощи обеих рук он вывел в журнале мою фамилию, номер отряда и дату.

— Давай в кресло, быстрей!.. — лихорадочно суетясь и перебирая щипцы, скомандовал он.

— У меня сначала к вам вопрос и дело.

— Давай, давай садись. Потом твое дело.

Сидя в кресле, я не видел всех его приготовлений. Мог только слышать. Судя по звукам и матеркам, он никак не мог отвинтить крышку флакона. Да и руки его были так малы, что бутылка «Тройного» выглядела в них почти пол- литрой. Он захватил крышку фалдой пиджака, пытаясь свернуть ей голову. Все было тщетно.

— На... Открой эту ебаную бутылку. Запечатывают, суки... Итак из горла пить невозможно, так еще, блядь, крышки на клей сажают!.. Или давай зуб сначала?

Он отставил одеколон и схватился двумя руками за клещи.

— Показывай, какой?

— Да никакой. Я хотел поговорить насчет коронок.

Его лицо состроило вопросительную гримасу.

— За наличные, — добавил я.

На какой-то момент руки его перестали трястись и замерли с зажатыми в них клещами на уровне пояса.

— А сейчас что? Освобождение от работы?

— Было бы неплохо.

— Хорошо. Но давай все равно посмотрим, что у тебя с зубами.

Осмотрев, он сделал заключение.

— Зубы свои еще есть. Хоть не все, но жить можно. Однако есть коренной обломанный. Его лучше удалить.

— А может — пломбу? — осторожно поинтересовался я.

— Бормашина все равно не фурычит. Если сверлить или еще чего — это в первой колонии делают, записывайся туда. Раз в неделю отсюда водят. Дюжеву напиши заявление, если он разрешит, то на «однерке» сделают. А я — только рву. Вот тебе и освобождение от работы будет.

Он сунул клещи в кипяток и скомандовал:

— Открывай рот шире!

— А наркоз?.. Обезболивающее есть?

— С хуя ли? Со своим надо приходить, батенька. Я же спрашивал: «Принес?» Ты не принес. Значит — насухую. А хуля делать — тюрьма! А в тюрьме один наркоз — палкой между рог. Нашатырь подойдет?

Попрепиравшись некоторое время, я согласился.

— Так... рот пошире... думай о воле... о свободе...

Одной рукой он схватил меня за нижнюю челюсть, другой занес клещи и начал целить в зуб.

— Надо быстро, быстро... А то видишь, блядь, как колбас ит...

— А может, если принять — отпустит? — спросил перед экзекуцией я.

— Нет. Если принять — это уже не работа.

Он опять сунул клещи в рот. Те застучали у меня между зубами так, что, казалось, вот-вот лишусь еще и передних. Я отпрянул.

— Не ссы. Не первый раз дергаю!

Еще несколько попыток подцепить злополучный корень остались безуспешными — мешала тряска.

— Ладно, хуй с ним, с зубом. Правильно говоришь, надо раскумариться. Помоги-ка.

Он сдернул со стола флакон и протянул мне. Флакон был теплым на ощупь. Этикетки не было, и по виду он мог сойти за какую-нибудь микстуру.