Не вылезая из кресла, я попробовал театрально, двумя пальцами свернуть крышку. К удивлению, это не удалось.

— А, нет, дай-ка, — выхватил он у меня из рук, — сейчас по-другому попробуем!

Открыв дверцу шкафа и погремев его содержимым, извлек на свет огромные ржавые плоскогубцы и набросил на крышку. Раздался хруст стекла, пластмассы, горло вместе с крышкой отвалилось.

— Вот, ебаная расфасовка! — заверещал он и стал вытряхивать содержимое в фарфоровую кружку. Посудина эта, по всему видно, была широкого потребления — потемневшая от чифиря и немытых рук, она с трудом смахивала на питьевую.

— Глотнешь? — предложил он мне.

— Не-е...

— Ну и хорошо. У-у-ф...

Натужно глотая, он залпом осушил всю кружку.

— Фу-у, бля... Отпустило.

После этого начал ходить кругами по кабинету, шумно вдыхая и выдыхая. На десятом круге сел на стул и стал занюхивать кулаком.

— Какие зубы хочешь ставить? Золото нельзя. Могу только железные.

— А мне и надо железные.

— Тогда корни тем более надо удалять. Давай посмотрим этот.

Его действительно отпустило. Тряска рук ушла, движения приобрели плавный и осмысленный характер.

После нескольких попыток он все-таки подцепил мой злополучный зуб и, ворочая всем телом, потянул его враскачку. Боль была нестерпимая. На миг я открыл глаза. Прямо передо мной маячила физиономия с гримасой, точно определяющей всю гамму испытываемых мною чувств.

— Так... терпи... пошел, бля, пошел!.. А куда он денется!

Рванув напоследок по-борцовски, он издал победный звук.

— Есть, блядь!.. А хуля делать — тюрьма! Сиди, рот не закрывай.

Перед моим носом проплыл несчастный зуб. Он пихнул в челюсть кусок ваты и вытер пот со лба.

— Зуб вырвать — это как год от срока — долой. Срок — он, блядь, как зубы — все равно когда-нибудь кончится! А сейчас посиди пока... Знаю — тяжело. Знаю — больно. Терпи. Через полчаса пройдет, тогда и пойдешь.

С чувством выполненного долга он подошел к столу, сделал запись в журнал, несколько раз глянул в пустую кружку, затем на меня, мычащего и мотающего от боли головой, и стал давать советы.

— До вечера не есть, не пить, не курить. Чтобы полегче было — крой всех мысленно матом. Да-да, всех этих мусо- ров. Мне когда хуево, а хуево мне всегда, — я их всех крою. Не потому, что насолили мне сильно, а просто зэков за что крыть? Штабные мусора мне покою не дают, до всего до- ебываются: то одеколоном пахнет, то клеем, то стеклоочистителем. А с хуя ли я буду коньяком пахнуть, если у меня зарплата как у студента! Им бы мою работу хоть на неделю, посмотрел бы я, чем от них запахнет. Дергать зубы — это не то, что себя за хуй дергать. Они когда приходят со своими проблемами, не спрашивают: нравится мне работа или нет? Они только одно спрашивают: больно будет или нет? А как мне быть? Кресла нового нет, бормашина старая, инструменты дореволюционные... И вот, сделай им, блядям, «не больно». Да еще — «насухую». Вот доработаю до пенсии, брошу все, пойду в артель золото мыть. А хуля — руки вон ходуном ходят, хе-хе, — две нормы давать буду.

Я сидел в кресле, глядел в потолок, держась рукой за стреляющую нестерпимой болью челюсть, и думал о том, что сейчас надо идти в штаб и попытаться прорваться к начальнику колонии. Оправдание на всякий случай было неплохое. Чем не повод? Дескать, пошел в санчасть лечить зуб. А там только рвут. А мне бы коронки поставить, чтобы хоть сколько-нибудь зубов на свободу вынести. Врач посоветовал пойти к начальнику, потому что сам таких вопросов не решает. И так далее. А потом разговор куда-нибудь да и выведет.

— Садись вот здесь, у стола, жди, пока кровь остановится, — сказал он и принялся греметь инструментами возле плитки. Я сел и начал медленно оглядывать кабинет, пытаясь хоть чем-то себя занять.

Синие, крашенные масляной краской панели стен, голая лампочка, торчащая из потолка на забеленном известкой шнуре. Вышарканный сапогами пол отвратительно коричневого цвета. Шкаф, стол, стул, ведро. Пыточное кресло. Все битое, драное и древнее. Как тут не запьешь? Представить себе: каждый день ходить в эту конуру рвать зубы. «Насухую». Каждый день — вопли, боль, кровь. А еще эта проклятая тряска рук. Одна радость — зэки. Эти не пожалуются, не заскандалят. Довольны они или нет — никто их не спрашивает. Все довольны. А кому не нравится — забудь сюда дорогу. И тогда, случись что — сам себе рвать будешь. Зэки — радость. Нет-нет, да и одеколончик принесут или пятерочку. Тогда можно портвейна или водочки взять. И с зубом обойтись поделикатнее. А «насухую»?.. Насухую — «чертей» или тех, кто по незнанию пришел с пустыми руками. Раз плохо башкой соображаешь — страдай. Хоть раз — но отстрадай!

Он суетился в углу, низкорослый, согбенный человечек. В своем последнем, пожалуй, прибежище. Перекладывал трясущимися руками железки, именуемые «инструментом». Выхватывал их из кипятка, обжигался, дул на руки и тихо матерился. Он даже не надевал белый халат. Халат был — не было надобности. Его сирая, потрепанная одежонка говорила о многом. Маленький, потерпевший в жизни всевозможные крушения мужичок, скорее всего, одинокий, выдирающий своими жуткими клещами, нет, не зубы — крохи для существования, осколки радостей, оборачивающихся флаконами одеколона. Единственное, что меняется, — это мы. Приходящие в лагерь и уходящие из него. Кто на свободу, кто — за забор, под жестяную табличку. Проходящие перед его глазами как тени. Больные тени — здоровые сюда не ходят. Конвейер. Стонущий, охающий, орущий от боли.

Мне вдруг стало его так жалко и так стыдно, что пришел без «анестезии». Ведь я, оказывается, без нее могу. А он — уже нет. Ему, значит, больнее. И он прячет, прячет эту боль на дне грязной, залапанной кружки. Но кружка пустеет, и боль снова выглядывает наружу.

— Дневальный!..

В дверь просунулась голова.

— Здесь.

— Пусть следующий заходит, — сказал он, потер руки и скомандовал мне:

— Плюй в ведро.

Сунул вместо прежнего тампона новый и хлопнул на прощание по плечу.

— Ну, давай, будь здоров. Если что — заходи, дорогу знаешь.

Я вышел. Попавшийся навстречу шнырь сочувственно глянул на меня.

— Ну что, ништяк?

— Ништяк.

До штаба я брел как в тумане. Каждый шаг отдавался в голове, злил. Но и придавал решимости.

— Хозяин у себя? — спросил я штабного дневального и, не дожидаясь ответа, пошел в направлении кабинета начальника.

— Что, вызывал?

— Вызывал.

— Ни завхоз, ни отрядник ничего не говорили... Сейчас узнаю.

— Не хуя узнавать! — рявкнул я и постучал в дверь. Никто не ответил. Я прислушался. В кабинете было

тихо.

— Вроде у себя был... — виновато пробубнил дневальный.

Я отворил дверь и, насколько можно бодро и приветливо, произнес:

— Разрешите войти, гражданин полковник! Здравствуйте. Осужденный Новиков, по личному вопросу.

Дверь за спиной тихо затворилась.