бронзового колокольчика. Радуясь постороннему вмешательству (по крайней мере, что касается Гали, она могла с уверенностью это утверждать), оба выбежали за пределы дома.
— Галя, ты еще здесь? — послышался из-за забора знакомый голос; в просвете между штакетинами мелькнул красный платок.
— Иду, Жанна, иду!
Галя заглянула в глаза Никите. Здесь, при дневном освещении, его лицо на миг показалось ей прежним. И то, что разыгралось в доме, она готова была принять за тягостный сон.
— Я ухожу, Никита. Извини, если что-то получилось не так. Прошло много лет, мы отвыкли друг от друга.
— Ладно, чего там. Ты тоже извини…
У калитки Галя еще раз внимательно всмотрелась в этого человека, о котором вспоминала столько времени для того, чтобы снова потерять.
— Ругай меня, если хочешь, — торопливо сказала Жанна, уведя Галю из пределов слышимости Никиты, который не спешил возвращаться в дом. — Только я почему-то ужасно за тебя испугалась. Никита такой странный стал в последние дни! Думаю, вдруг он тебе что-то нехорошее сделает? Решил, что в тебе причина всех его бед. Мужики — они ведь всегда с придурью, а сдвинется в голове какой-нибудь винтик— и вовсе привет родителям! Ты не смейся, наука доказала, что девяносто девять процентов мужчин — маньяки… то есть я хотела сказать, девяносто девять процентов маньяков — мужчины…
— Спасибо, Жанна. — Галя искренне обняла бывшую врагиню, которая неожиданно превратилась в подругу. — Ты мне действительно очень помогла. Может быть, спасла.
— А что Никита правда настолько плох?
— Не знаю, Жанна. Не могу сказать. Но что очень странный, это точно.
— Ну что, Слава, — Турецкий хлопнул по плечу Грязнова с таким видом, будто им сообщили какую-то чрезвычайно обнадеживающую весть, — давненько нас не приговаривали к смертной казни, как по- твоему?
Вячеслав Грязнов, почесывая за ухом, пробурчал нечто невнятное, однако не слишком оптимистичное. Шутить на эту тему его как-то не тянуло. Однако Турецкий не оставлял его в покое:
— Что, испугали тебя? Поджилки-то дрожат?
— Отстань. — Грязнов проявил способность к членораздельной речи. — Какие поджилки? Где они вообще у человека помещаются, эти поджилки? Дрожать не надо. А вот осторожность проявить никогда не помешает.
— Осторожность — это точно, не помешает, — одобрил Турецкий. — Наша осторожность' заключается в том, чтобы изловить Сапина, пока он не наделал дел.
— Что же это значит, — обиженно, словно кто-то его подвел, пробормотал Слава Грязнов, — оказывается, Сапин такой крутой, а мы и не подозревали?
— А мы и не подозревали, — эхом повторил Турецкий, думая о своем.
Из-за грозящего покушения действительность для них окрашивалась в мрачные тона. Направляясь в сочинскую прокуратуру по многолюдным улицам, они старались не отделяться от сопровождающих лиц и держали оружие наготове.
— Чего вы, ребята, волнуетесь? — успокаивал московских друзей сопровождавший их генерал-майор милиции Станислав Вешняков, начальник ГУВД Сочи. — Неужели думаете, этот ваш Сапин попытается вас подстрелить здесь, в такой толпище народа? Его повяжут в один момент!
— На толпу он и рассчитывает, — возражал Турецкий. — Выстрелы и наши трупы вызовут панику, в суматохе он улизнет.
— Да какие трупы? Что вы, прямо, будто сговорились! Стреляете, должно быть, неплохо?
— Но ведь и Сапин — снайпер!
Однако жизнерадостному Вешнякову удалось несколько развеять окружающий мрак. В конце концов, что такое жизнь человека, отстаивающего закон, как не вечная угроза покушения! Но и обычный человек, который видит преступников только в криминальных новостях по телевизору, так же подвержен смерти, как и тот, кто ежедневно рискует жизнью; выйдя из дому, он не может быть уверен, что не попадет под машину или на рельсы метро, что на него не свалится балкон аварийного дома, что… перечень причин внезапной смерти неистощим! Это не значит, что нужно игнорировать предупреждения или разгуливать под аварийными балконами, но и пребывать в мрачном настроении из-за того, что опасности существуют, вряд ли целесообразно.
— Все мы, кто ходит по земле, приговоренные к смерти, — пустился в философские рассуждения Вешняков, — только срока исполнения своего приговора не знаем. А приведет его в исполнение наемный киллер, рак желудка или бацилла какая-нибудь зловредная — какая, к чертям собачьим, разница! Вся наша жизнь, если на нее как следует, непредвзято, посмотреть, не что иное, как отложенное убийство…
— Отложенное убийство? — задумчиво повторил Турецкий. — Красиво ты это выразился. Молодец, Стае.
Время в замкнутом помещении подвала изменило свой ход. Часы пленников продолжали идти, но отсутствие солнца делало понятия дня и ночи, вечера и утра иллюзорными, не имеющими отношения к той действительности, которая освещалась скудной электрической лампочкой в шестьдесят свеч. Как-то вспоминались эксперименты, х> которых Семен Валерьянович, не получается вспомнить, то ли читал, то ли слышал по телевизору. Группу людей помещали безо всяких приборов для определения времени в замкнутую среду с искусственным светом, куда не доносились звуки извне, и время от времени наблюдали за ними. Оказалось, такие добровольные заключенные установили для себя режим, отличающийся от обычных суток, которые состоят из двадцати четырех часов: в их сутках было часов двадцать восемь, а то и тридцать. И вот сейчас Семену Валерьяновичу, оказавшемуся не по своей воле участником схожего эксперимента, представлялось, что сутки действительно изменились. Они то растягивались, то сжимались. Семен Валерьянович и Гарик засыпали непроизвольно, а засыпали, когда хотели: все равно заняться больше было нечем. Лишенный внешних раздражителей мозг генерировал сны.
И снова Семен Валерьянович проявил волю. Положение старшего и более сильного вынуждало его командовать — во имя спасения внука, ну и себя тоже. Ведь если его не станет, Гарику придется очень плохо одному.
— Гарик, — спросил он, — на тебе ведь те часы, что мама подарила тебе на день рождения?
— Да, те самые.
— Там, кажется, есть будильник?
— Да, будильник, подсветка, число…
— Число тоже пригодится, но будильник сейчас для нас важнее. Нам нужно здесь как-то размечать время. А то мы ползаем сонные, как зимние мухи. То ли бодрствуем, то ли спим на ходу…
Это решение Семен Валерьянович принял не сразу. Поначалу, когда это пришло ему в голову, он подумал: что плохого в том, чтобы постоянно спать? По крайней мере, когда спишь, не думаешь о том, что с тобой происходит что-то ужасное. Но, с другой стороны, забыть об ужасной действительности не получалось даже во сне, и сны получались суматошными и беспокойными, после которых встаешь еще более усталым, чем лег. Нет, то, что им нужно, — четкое разделение сна и бодрствования. А во время бодрствования нужно чем-то заниматься… хотя бы тем же подкопом. Почему Гарик забросил его?
Но это были мысли на перспективу. Ближайшее, что требовалось сделать, — вернуть себя в рамки нормальных общечеловеческих двадцати четырех часов.
— Значит, вот что, Гарик, — рассуждал Семен Валерьянович, — отныне нам предстоит подъем в семь часов утра…
— Так рано? Я даже в школу в семь утра не встаю.
Это и правда: незачем. Школа во втором дворе от дома Ворониных-Сокольских. Даже если очень
