другого. Как будто мужчинам нужен предлог, чтобы удариться в алкоголизм! Муж тети Сони, например, никаких предлогов не требует…»

По выложенной светлыми квадратиками плиток дорожке Никита вел ее очень быстро, но Галя успела отметить под старой яблоней, с которой в прошлые годы опадало столько плодов, прямоугольник вскопанной земли, длиной два метра и примерно метр в ширину. Яблоня росла далеко от дорожки, и летом

Галя ничего не заметила бы сквозь разросшуюся гущину трав, цветов и кустарников, но голый сад просматривался насквозь. Это еще зачем? Никита никогда не увлекался огородничеством, вообще терпеть не мог в земле копаться. И вдруг решил сделать какие-то посадки? В конце февраля? Галя решила спросить, видя в этом естественный предлог для завязывания разговора. Но так и не спросила, потому что они зашли в дом — быстрее, чем она ожидала. А в доме Никита начал задавать вопросы сам, да так стремительно и напористо, что заставил ее оторопеть.

— А ты по какому делу приехала? Хостинскому?

— А ты откуда знаешь?

— Все знают. В Сочи талдычат на каждом углу.

Галин слух неприятно резануло это простонародное «талдычат». Да-а, вот как среда заедает людей. А тогда, в то восторженное лето Галиного семнадцатилетия, у Никиты была очень правильная русская речь, воспитанная поэзией Серебряного века.

— Никита, ты не забыл, как мы с тобой перебрасывались стихами? Как теннисными мячиками. И теннисными мячиками — как стихами… Ну, помнишь?

— Помню. И что, есть какие-то новости?

— Ты о чем, о стихах?

— Нет, о «хостинском деле».

Галя задержалась с ответом, потому что ее отвлек какой-то шорох, идущий снизу. Прямо под ее ногами… Шорох? Нет, скорее царапанье. В доме Никиты есть подвал; она знает, потому что он говорил ей об этом раньше, хотя она сама туда ни разу не заглядывала. В подвалах, где обычно держат съестные припасы, должно быть полно крыс.

А у Никиты такие горящие глаза, такой настойчивый голос, словно получить ответ ему требуется позарез.

— Никита, я не имею права разглашать тайны следствия. Я пришла к тебе не за этим. Мне просто захотелось взглянуть на тебя. Только что я встретила Жанну, и она сказала, что тебе… ну, словом, нелегко жилось все эти годы…

— Жанну? Где и когда ты ее встретила?

— Только что. Мы вместе стояли перед твоим забором. Она проводила меня до твоей калитки. Мы так славно поговорили, будто старые подруги.

Никита шумно вдохнул и выдохнул, словно слова Гали заставили его принять какое-то решение или отменить его.

— Ну ладно, Галя, пойдем на кухню. Я такой бестолковый. Извини, отвык принимать гостей. Я тебя чаем напою…

Прежний Никита постепенно возвращался в Никиту нового — со всей галантностью и мужской заботой, которой он окружал юную ученицу. Как будто бы в нем пробудилось даже внимание, которое раньше он обращал на нее. По крайней мере, сейчас он не спускал с нее глаз. Даже ставя чайник на плиту, постоянно оборачивался. Галя осматривала кухню. Раньше она заглядывала сюда лишь мельком, однако не требовалось сравнения, чтобы отметить: плита залита жиром, стены покрыты копотью, занавески, на которых сквозь серость еще проступал рисунок — яблоки и груши, — годились единственно на то, чтобы мыть ими полы.

«Изменился Никита. Раньше был такой аккуратный… Кстати, в свои лучшие времена он никогда не позволил бы себе потчевать гостью на кухне. Исключительно в гостиной. Эта комната ведь и предназначена для приема гостей! Улыбаются приветливые чашечки китайского фарфора, чайник сияет в центре круглого стола, накрытого парадной белой скатертью…»

Галя до того размечталась, что не сразу поймала обращенный к ней вопрос:

— Что-что? Извини, я не расслышала.

— Ты одна приехала из Москвы?

— Я не замужем, если ты это имеешь в виду.

— Я не это имею в виду. С тобой приехал еще кто-нибудь из сотрудников милиции?

— А зачем тебе это знать, Никита?

Снова царапанье. Ближе. Словно перемещается крупная крыса. Никита совсем запустил хозяйство! Что за тварей он у себя в подвале выращивает?

Никита поставил на покрытый покоробленной клеенкой стол, не смахнув хлебных крошек, заварочный чайник, налил в него кипятка. Совсем близко его склоненное лицо. День был пасмурный, немытое стекло пропускало мало света, но даже при скудном освещении было заметно: лицо это невеселое.

— Извини, Галя. У меня в последнее время мало учеников. Вот, сижу дома… приболел…

— Бедный! Купить тебе лекарства?

— Нет, не надо. Ты для меня — лучшее лекарство. Пришла и все осветила. На самом деле, Галенька, я тебе жутко рад. Просто как-то отвык проявлять радость.

«Галенька»? Тогда, в то лето, он не звал ее Галенькой. Ласковое слово, которое само собою зародилось между ними, было «Галчишка»… Что это, неужели Никита и вправду все забыл?

— Никита, а помнишь, как на пляже?..

— Это… мы… когда купались, да?

— Да нет! Мыс тобой никогда вместе не купались. Мы ходили смотреть закат в конце августа. Красное солнце опускалось в море, пролагая на нем дорожку, и на солнце было не больно, но как-то грустно смотреть. Может быть, мы чувствовали, что скоро все между нами кончится? Было самое начало осени, дни убывали, хотя было все так же тепло, но ведь в Сочи круглый год тепло. Ты тогда сказал, что доля темноты возрастает, пространство, которое она отвоевывает себе, увеличивается, и по этому случаю стоит прочесть какие-нибудь мрачные стихи. И мы читали вслух… Неужели не помнишь? Вот это, блоковское, из цикла «Черная кровь».

Никита так и не разлил чай по щербатым, заскорузлым изнутри от предыдущих наслоений заварки чашкам. Он сидел с непонятным выражением лица, пока Галя горячо говорила:

— Ну, Блока ты- не мог забыть! Вот это: «Я ее победил, наконец! Я завлек ее в мой дворец! Три свечи в бесконечной дали. Мы в тяжелых коврах, в пыли. И под смуглым огнем трех свеч — смуглый бархат открытых плеч. Буря спутанных кос, тусклый глаз, на кольце — померкший алмаз, и обугленный рот в крови еще просит пыток любви…»

Галя перевела дыхание. Она ожидала, что Никита подхватит и продолжит, как это бывало раньше, и что-то проснется между ними, и все вернется на свои места, словно не было этих семи лет. Но ее утраченный возлюбленный сидел все с тем же тупым и настороженным выражением лица. Если за минуту до этого Галя испытывала к нему жалость, как к больному, то сейчас — ничего, кроме отвращения.

— Я напрасно выбрала это стихотворение, — нарочито холодно сказала Галя. — К ситуации не подходит. Там в конце есть строчка: «Ты мертва, наконец, мертва», а у нас наоборот. Впору мне читать из Жуковского: «Ах, Светлана, где твой милый? Где твой свадебный венец? Дом твой — гроб, жених — мертвец!»

Галя вздрогнула от неожиданности, когда Никита взметнулся со стула. Чай расплескался, потек по клеенке дымящейся струей.

— Ты шо городишь? — заорал он на нее с яростью, некрасиво перекашивая рот, едва не брызгая слюной. — Какой мертвец?

— Никита, ты обиделся? — Галя отодвигалась — вроде бы затем, чтобы разлившийся чай не закапал ей юбку, но на самом деле — подальше от этого человека, которого ей было уже трудно называть прежним именем. — Я не хотела сказать ничего плохого! Просто ты сегодня такой заторможенный… будто мертвый… Прости, если это задело тебя…

Неизвестно, чем кончилась бы эта сцена, если бы со стороны калитки не донесся заливистый трезвон