сторону плотины.

И тут ясный июльский день вздрогнул от мощного взрыва. В середине танковой колонны взлетела на воздух часть дамбы. Через огромный рваный проем в плотине обрушился мощный поток воды. Оставшиеся на дамбе танки беспомощно замерли. Остальные повернули.

— Эх, были бы снаряды у Боброва! — с досадой воскликнул Севидов.

Бушующий пенистый поток гигантским водопадом затоплял канал и огромную пойму. Скрылся под водой наплавной мост. Вода бурлила, и в огромных воронках скрывались лодки с людьми, понтоны. Уцелевшие гитлеровцы в панике бежали от разъяренной воды, карабкались по склонам небольших высот. А Маныч ревел, вздымался двухметровыми волнами.

Та часть немцев, которая успела переправиться через канал, оказалась отрезанной от основных сил. Вода прибывала, и все уже становилась полоска земли, на которой сосредоточились вражеские солдаты.

— Молодец, Стечкус! — проговорил Севидов и приказал телефонисту: — Свяжите меня со вторым!.. Второй! Второй! Ликвидировать плацдарм! Действуйте в направлении Красный Яр.

В полдень немногочисленные подразделения майора Ратникова перешли в атаку и стали теснить к воде фашистскую штурмовую группу. Бой продолжался до самого вечера, часто переходя в рукопашные схватки. К ночи бойцам Ратникова удалось закрепиться в Красном Яру.

С наступлением темноты все стихло. Лишь дальние сполохи орудийных залпов озаряли ночь и грохот разрывов, как дальний гром, пугал тишину.

— Теперь до утра можно отдыхать, — проговорил Кореновский, расстегивая ворот гимнастерки. — Рабочий день у фрица закончен.

— Сомневаюсь, чтобы на этот раз Хофер сохранил пунктуальность, — озабоченно ответил генерал Севидов. — Уж очень не понравилась ему сегодняшняя купель. Да и Конрад наверняка его торопит. Чуешь, Евдоким Егорович, где артиллерия лупит? Знать бы, что у соседей слева и справа. Беда, что нет связи ни с армией, ни с соседями. Как слепые кутята воюем. Где старший лейтенант Рокотов?

— Здесь, товарищ генерал.

— Степан, необходимо разведать, что делается на флангах. Возможно, удастся связаться с соседями, если, конечно, они есть у нас. Но глубоко не зарывайся. Прощупай берег. Что-то не нравится мне эта тишина. Словно рыбачить Хофер приехал — рыбу вспугнуть боится.

Проводив разведчиков, Севидов вышел из блиндажа, глубоко вдохнул настоянный порохом воздух, присел на трухлявое бревно у входа в блиндаж. Подошел Кореновский, опустился рядом, достал пачку «Казбека», молча протянул. Севидов взял папиросу, долго разминал ее в пальцах.

Было непривычно тихо. Лунный свет окрашивал бледной медью медленно ползущие по небу зыбкие тучки. Успокоился к ночи и Маныч. Широко разлившаяся вода набурлилась за бешеный день и теперь, притихшая, отражала в себе звездное небо и редкие вспышки ракет.

— Знаешь, Андрей, — заговорил Кореновский, — вот смотрю я на Маныч: днем кромсали эту воду снаряды, бомбы, взметались фонтаны, бушевали водовороты, Маныч пенился, бесился. Вода поглотила металл, людей, сомкнулась и бесшумно течет себе, словно ничего не произошло. Кругом тишина. Кто знает, что она сейчас таит… — Кореновский тяжело вздохнул. — Страшно подумать, сколько людей полегло.

Севидов молчал. До его слуха словно издали доносился приглушенный хриплый голос комиссара. В сознании были только одни беспощадно ясные слова лейтенанта Осокина, его рассказ о трагедии на Мелиховской переправе. Все время, пока шел бой, пока мысли и сердце генерала были связаны незримыми нитями с полками и подразделениями дивизий, пока от его решений зависели жизни людей, известие лейтенанта как-то не до конца овладело сознанием. И вот теперь, в минуты этой невероятной тишины, все отошло прочь, все исчезло, и в душу ворвалось и заполнило ее только одно — страшные слова лейтенанта Осокина.

Генерал сидел, опустив голову, и, закрыв глаза, представлял внучонка на коленях молоденькой девушки, растерянное лицо Даши, отчетливо слышал ее голос: «Все обойдется, Андрей!»

Кореновский чиркнул спичкой и, задумчиво глядя на воду, продолжал:

— Помнишь, каких сазанов таскали здесь, на Маныче, у Раздольной? Тебе всегда больше везло. А помнишь того пастуха, который стадо гнал мимо нас ночью? Как он с коровами своими разговаривал? Ну и матерился же, дьявол! Не знал, что с нами женщины. А утром извинялся и просил на водку. Кажется, его звали дядька Семен. Привередливый казак. Заноза, словом.

— Помню, — глухо ответил Севидов. И снова умолк.

— А рыбу делили поровну, помнишь? Сколько теперь погибло ее в Маныче!

— Что? Да… — рассеянно ответил Севидов. — Много людей погибло. Даша погибла… Ванюшка…

— Ты… Ты с чего взял?

— Осокин сообщил.

— Да ты что, Андрей! Почему молчал?.. Степан знает?

Севидов отрицательно покачал головой. Сейчас он и сам не мог понять, почему не сказал Степану о их гибели. Видимо, не только оттого, что лихорадка боя не дала ему такой возможности. Просто он не должен был сообщать Степану страшную весть: Степан Рокотов уходил в разведку.

— И зачем я их встретил на этой проклятой переправе? И с машиной черт меня дернул! Шли бы, как другие беженцы, может, и остались бы живы. А-а, если бы, если бы… Что же получается, Евдоким? Ты скажи, дорогой комиссар, что получается? Не можем защитить от этой сволочи своих жен, детей… Что же это они нас бьют и бьют и гонят все дальше? И гибнут беззащитные люди, а мы не можем ничего поделать.

— Ну это ты зря, Андрей. Вспомни Москву, Тихвин, тот же Ростов.

— Все помню. Но ведь опять отступаем. Вот в трех километрах родная станица Раздольная. Могила отца и матери здесь… А какая земля! Не зря казаки говорят: «Воткни оглоблю — бричка вырастет». — Севидов наклонился, сгреб обеими руками горсть земли, помял ее, поднес к лицу, понюхал. — И все это я вынужден оставлять фашистам! Как трудно, Евдоким! Как тяжело… — Потом, глядя в глаза комиссару, спросил: — Скажи, Евдоким, сколько можно? Ведь опять отступаем.

— Вот именно, сколько можно? Так и в приказе товарища Сталина сказано: отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. После Москвы все думали, что погоним немцев. А потом вдруг — Крым, Харьков, и вот мы на Маныче. Самое страшное — это когда падает дух солдата, пропадает уверенность. А враг только и рассчитывает на трусость, панику, растерянность. Поэтому приказ Сталина — суровая, даже жестокая, необходимость. Это чрезвычайная мера. К такой мере партия однажды, в восемнадцатом году, уже была вынуждена прибегнуть. И между прочим, тоже в связи с событиями на Южном фронте. Тогда было постановление ЦК «Об укреплении Южного фронта».

— Ты вроде меня агитируешь, комиссар.

— Да нет, — задумчиво ответил Кореновский. — Ты ведь знаешь, Андрей, я немало повидал. Не раз сам на волоске от смерти был…

— Да что ты передо мной исповедуешься? — с досадой спросил Севидов.

— Я не о себе. Я о наших людях. Как можно победить коммунистов? Убить можно, люди они обыкновенные — из плоти и крови человеческой. Но победить нельзя.

— Опять взялся агитировать?

— Не агитирую, а думаю, Андрей. Я думаю, что? мы должны сделать, чтобы каждый солдат, не только коммунисты, душой понял суть нового приказа? Ведь очень нелегко поднять моральный дух бойца, когда отходим и отходим… Но мы обязаны это сделать.

Севидов, конечно, понимал суровую необходимость приказа, понимал острую необходимость поднять боевой дух бойцов и командиров. И все же некоторые слова приказа вызывали внутреннюю горечь…

— Послушай, Евдоким, — пытаясь сдержать волнение, заговорил Севидов, — вот мы с тобой обороняли Ростов, твои ополченцы ушли последними. Много в твоем полку осталось людей после Ростова?

— Не густо.

— И что же, все они пошли за паникерами и оставили Ростов без серьезного сопротивления?

— Но были и трусы и паникеры, согласись, Андрей.

— Согласен, были. Но мы были к ним беспощадны и до этого приказа. — Севидов умолк, что-то