пока при мне. Хочешь послушать?

— Что ж, это интересно. Давай я посвечу фонариком.

— Это письмо он писал своей бабе. — Клаус достал из полевой сумки несколько листков и тихо, почти шепотом, стал читать: — «Я не могу написать, где мы находимся, но ты можешь это себе представить, если читаешь сводки вермахта. Именно здесь мы постоянно продвигаемся вперед. Это плодородная местность. Лишь здесь можно увидеть, какие бедные земли имеет Германия. Но мы, солдаты- мученики, не получаем ничего хорошего от этой плодородной земли, кроме могил. Мы знаем одно: маршировать, маршировать, маршировать. В перерывах ведутся бои, а затем снова маршировать. А солнце при этом такое горячее, как в Африке. Мы уже давно не надеваем своих мундиров. И несмотря на это, наши рубашки всегда мокры от пота. Дороги покрыты густой пылью, которую поднимают наши ноги и которую мы глотаем весь день, глотаем и плюемся. Когда нас обгоняют моторизованные части — это уже невозможно выдержать. Глотки становятся сухими и шершавыми, и кажется, что сейчас умрешь от жажды. Фляжки у нас всегда пустые. Мы думаем лишь о том, где будет привал и когда раздастся команда «Получить кофе». Но мы, штабные телефонисты, шагаем всегда впереди колонны, а полевые кухни едут позади. Поэтому нам надо бежать километр назад, а когда мы добегаем, то толсторожий повар заявляет нам: «Кофе больше нет». А тем временем снова дается команда к маршу, и мы должны бежать рысью, чтобы снова встать во главе колонны. Иногда мы устраиваем привал вечером, а иногда утром. Только заснешь, как тебя снова поднимают по тревоге. И тогда снова маршировать, маршировать. А при этом многие больны: у кого понос, у кого температура, а у некоторых и то и другое. Все так смертельно устали, что лучше всего повалиться на дорогу и остаться лежать. Но унтер-офицеры орут на нас: «Вперед, вперед!» А когда подумаешь, что на сегодня уже бы, казалось, хватит маршировать, так как просто ноги не идут дальше, вдруг неожиданно раздаются выстрелы над нашими головами, а наш вахмистр рычит: «Телефонисты, вперед!» И тогда с тяжелыми катушками за спиной мы должны бежать. Нас становится все меньше, а русских все больше. Спрашивается, может ли так продолжаться длительное время? Ведь у русских огромная страна. Я задаю себе вопрос, увижу ли я еще раз свою родину или и меня так те в один прекрасный день зароют, как и многих моих товарищей».

Вот так, дорогой Ганс, — закончив читать письмо, проговорил Клаус. — В сопроводительном письме мне предоставляется выбор: либо немедленно возбудить против отправителя письма обвинение в подрыве боевого духа, либо сначала установить за ним строгое наблюдение.

— И что же ты?

— Пока я ничего не ответил. Но согласись, в письме он удивительно точно изобразил то, что чувствует каждый, переживший такое.

— Чепуха! Ты что же, — Ганс повысил голос, — оправдываешь этого ублюдка? Его надо прикончить на месте! А ты…

— Заявишь в гестапо?

— Не будь ты моим другом, я бы сам…

— Что сам?

— Ладно, Клаус, не будем ссориться из-за какого-то подонка. Нам с тобой еще… А этот ефрейтор найдет свою пулю. Только я не пойму, как ты можешь судить о всех немцах по такому типу. Разве ты не видишь, с какой искренностью верит немецкий народ идеям фюрера? Конечно, ты всегда старался быть в сторонке. Но даже сторонние не могут не признать, как быстро фюрер сумел возродить Германию из пепла. Что бы там ни говорили, а только великому уму под силу такое. Твой приятель Герман и его наставники могли болтать что угодно, а Гитлер уже через шесть лет после прихода к власти начал мировую войну.

Клаус молчал, повернувшись спиной к Гансу. Разговаривать не хотелось. Да и бесполезно переубеждать Ганса. В одном, пожалуй, Ганс прав: очень скоро Гитлеру удалось возродить и внедрить в общегерманскую жизнь гогенцоллерновские традиции Фридриха Великого и Вильгельма Первого. Выходит, была для этого почва, если фашистам удалось, накалив до предела национальные чувства, внушить миллионам уверенность в совершенно исключительных свойствах немецкой нации. Это постоянное национальное бахвальство вошло в плоть и кровь большинства немцев. Вспомнился разговор с отцом, который произошел перед отъездом Клауса на Крит. Тогда отец утверждал, что Гитлер правильно использовал психологический момент для мобилизации сил немецкого народа. Отец говорил, что энтузиазм и самопожертвование нельзя разлить по бутылкам и законсервировать. Они возникают один раз в ходе революции, и постепенно гаснут. Серые будни и жизненные удобства захватывают людей и вновь превращают их в мещан. Гитлеру нельзя было упускать то, чего он смог достичь нацистской пропагандой. Нужно было использовать гигантскую волну энтузиазма, которая подхватила народ. И все же, кто мог ожидать, что Гитлер и компания решатся бросить на войну весь капитал, накопленный физическим и умственным трудом немецкого народа? Конечно, трудно представить, в каких формах проявится и до каких размеров дойдет это национальное напряжение. Но ведь всем очевидно растущее влияние Германии в Европе, ее гегемонистское отношение к другим народам. Эти народы не могут не подняться против Германии. Рано или поздно так будет. Что ее ждет в нелегкой войне против всего мира?..

Гансу надоело молчание Клауса.

— Послушай, Клаус, — заговорил он, — все же с этим письмом будь осторожен. Сожги или дай ход. Как бы тебя не обвинили в утере чувства бдительности!

— Ну это ты напрасно. Хотя господа, сидящие там… Они всегда слишком бдительны. Пожалуй, ты прав, письмо надо уничтожить. И давай попробуем вздремнуть хотя бы часок. Предстоит нелегкий день.

Некоторое время они лежали молча. Клаус совсем было задремал, но Гансу не спалось. Он ворочался с боку на бок, потом тихо заговорил:

— Это хорошо, Клаус, что мы опять вместе. Каюсь, я думал, ты зарылся в книгах, когда на наших глазах переворачивается самая важная страница человеческой истории. А оказывается, ты Железный крест заслужил раньше меня, хотя я с июня сорок первого на восточном Фронте.

— На Крите тоже был фронт, — сонно ответил Клаус. — И были горы, правда низкие, почти незачетные. Самая большая гора, Ида, около двух с половиной тысяч метров.

— А я от Сана все по равнинам, — вздохнул Ганс. — Ну ничего, теперь — Кавказ! Хотю-Тау, Эльбрус… Помнишь, как в тридцать восьмом?.. Теперь, может быть, поднимемся на Эльбрус, а потом… потом Эверест, Индия. Ты слышишь, Клаус, Эверест! Индия! Ты знаешь, ходят слухи, что Гитлер принял мусульманство.

— И Макензен тоже.

— Бог с ними. Я бы принял индуизм. Вот это религия! Ты знаешь, индуизм поощряет культ пола. У индусов в этом смысле все просто. Честно говоря, меня не волнуют все земли, по которым мы прошли, — ни Балканы, ни Украина, ни этот Кавказ. Все эти земли для меня лично только препятствия на пути в Индию. Фактически ведь мы, немцы, возвращаемся через много веков на свою родину. Именно в Индии начинается арийская раса. Ты знаешь, Клаус, в горах Гиндукуша до сих пор живут люди со светлыми волосами и голубыми глазами. В их жилах течет арийская кровь. Мне отец рассказывал, что само слово «арийцы» происходит от древнеиндийского слова «арья» — «благородные». Мы самая благородная нация. Тебе, историку, должно быть, известно… Ты спишь?

— Нет, думаю.

— О чем?

— О Кавказе. Интересно, где сейчас те ребята?

— И та Оля?

— И та Оля.

— Эх, Клаус, Клаус! — Ганс закурил сигарету. — Ты всегда был наивным мечтателем. Та Оля нарожала кучу детей и удрала с ними куда-нибудь за Урал. А те ребята… ожидают нас с винтовками.

— Мы сами пришли к ним с винтовками. В тридцать восьмом они…

— В тридцать восьмом, в тридцать восьмом! — начал раздражаться Ганс. — Лицемеры! Если бы не мы пришли к ним с винтовками, то они пришли бы к нам с винтовками. Такова жизнь. Мир постоянно — от войны до войны — живет ожиданием новой войны. И потом, на этой земле никогда не смогли бы ужиться большевики и национал-социалисты.

— Мало земли? — усмехнулся в темноте Клаус.