– Оно твёрдое и гладкое на ощупь, – говорила самая опытная из наших акушерок. – Не знаю, как это пройдет через родовые пути, когда вырастет, хотя его окружают невероятно сильные и гибкие ткани. А иссекать его раньше срока было бы чистым варварством.

– Я тоже не знаю, – отвечала ей Абсаль, – но Ясень и другие деревья убеждают меня, что всё получится как надо.

– Откуда им знать?

– Откуда они знают обо всём? Из памяти рода. Она у них куда обширней, чем у людей и сумров вместе взятых.

Вот бы ещё они объяснили одну несуразность – или тут нужно совсем иное слово? Когда я впервые взял на руки человеческое дитя, что вылупилось из первородной глины подобно второй Еве, мне не приходило в голову удивляться тому, что у него есть пупок. Возможно, я представил себе некое земное чрево, что вы?носило этот прекрасный плод…

Но когда её собственное чрево начало расти, а впадина – обращаться в выпуклость наподобие бутона, тогда мне всё чаще начало приходить в голову, что моя девочка похожа на меня самого. В том, что именно из моего пупка пророс цветок, что оплодотворил Беттину. Умозаключение странное, однако не лишённое логики…

Абсаль нисколько не страдала от своей беременности – хотя бы в этом была похожа на весь Сумеречный род. Разве что у неё развилась неудержимая тяга к свежему морозному воздуху: днём только и жила, что за пределами жарко натопленного дома, протаптывая тропки по всему лесу, беспечно спускаясь к глади замерзших вод, заговаривая с каждым встречным кустиком, вжимаясь всем телом в стволы любимых сосен и вязов, подманивая свистом птиц, белок и зайцев. Этакая Снегурка в новогоднем лесу – когда древесность спит, в ней торжествует теплокровное начало. А ночью при луне она могла даже танцевать на снегу босыми ногами, завернувшись в тонкий плед, и приходилось списывать всё это на её уникальную сущность. Ещё Абсаль полюбила разговаривать с книгами: знать грамоте было не обязательно, чтобы уметь проникать мыслью за их твёрдые корки, едва касаясь пальцами корешков. Наши информационные «филактерии» могли очень быстро научить живым и мёртвым языкам любого желающего, но это не было так интересно, как впитывать знание прямо из первоисточника.

Я, как мог, оберегал мою жену от тяжкого труда, готового на нее свалиться: никто из нас не был белоручкой, и новые задачи требовали напряжения всех сил, хотя бы и ментальных. Что тоже не очень полезно для сидящего внутри малыша, каким бы он ни был чудом природы.

Кто пребывал там в тишине, какой плод: яйцо в плотной кожистой или прочной известковой оболочке? Зародыш, связанный тугим узлом? Миниатюрная планета? Никто не улавливал внутри биения сердца.

Так продолжалось до первых солнечных дней. Собственно, уже в январе, по словам Абсаль, началась весна света: белые стволы берёз становились нежно-розовыми, в стёклах брошенных высоток рано утром зажигались ясные оранжевые огни, будто там поселялись новые обитатели, а сугробы и следы на тропинках отбрасывали синевато-лиловую тень. Ветви норовили стряхнуть с себя груз декабря – был он на сей раз поменьше прошлогодних.

– Деревья тепла надышали, – объяснял Хельмут. – А еще Гольфстрим ожил и континенты сближаются. Перекочевывают в более тёплые места.

Я, кстати, чувствовал эти мощные подвижки на себе – в ночное время, когда я засыпал рядом с дремлющей Абсаль, мне казалось, что я резво плывущий дельфин и мою толстую гибкую шкуру изгибают стремительные океанские волны. Воплощение торжества гидродинамики. Но откуда такое знал Хельм – и от кого? Может быть, этот удивительный человек – палач, воин, предводитель людей – умел говорить с деревьями на их языке, потому что побывал одним из них?

Иоганн, более всех Волков падкий на всевозможные тайные доктрины, теоретически подтвердил наши заключения.

– Древний континент Лемурия был целостным. Атлантиду то называют его преемницей, то считают, что они существовали рядом миллионы лет. Но, во всяком случае, Ойкумена в допотопные времена представляла собой широкое и плотное кольцо союзных континентов: Гиперборея, Арктида, Рутас, Му, Пацифида – и Атлантида в центре броши. Или же то был гигантский щит, который частью ушёл под воду, частью раздробился на более мелкие осколки.

– Будто под ударом гигантского копья, – кивнул Хельмут. – А что не потонуло – изрядно сморщилось и скукожилось: оттого и возникли горы. Так что, получается, теперь некая сила стягивает лоскуты и в то же время поднимает кверху? Так вода должна прямо-таки потоками сбегать с крутых скалистых стен или чего там ещё.

– Пока не должна, – усмехнулся Волк Иоганн. – Это происходит куда медленнее, чем живём мы сами. Ты же видишь – это открывается лишь во сне и прочих мечтаниях, когда контроль за телом ослабевает.

Потом он поинтересовался, не замечал ли я дрейфа суши во время своих полётов. Странный вопрос – мои размеры не совместимы с планетарными.

– Я не о том, – пояснил наш небожитель. – Сны – вариация на тему подсознательного. А оно у вас, Пабло, работает в связке.

Меня слегка раздражило имя, одолженное у Марии. (Вообще о трёх головах я, что ли? Андрей для Хельмута, Хайй для женушки и еще эта крестильная вампирская кличка.) А намёк на то, что Абсаль – древо в коллегии других деревьев и ещё делится со мной их общими откровениями, не на шутку озадачил. Как они, кстати – чуют перемещение грунта корнями? Или как свист ветра в шевелюре?

Так прошла зима. Февраль обрадовал нашу маленькую подмосковную колонию метелями, что накатывали при ясном солнце, что выглядывало изо всех щелей в облаках, холодом и озорным ветром. Такую погоду один из моих старших знакомых называл «замоложивает». Март звенел чистой водой из сосулек, сугробы оседали, внутри ледяных линз поднимали голову первоцветы, готовясь распуститься под колпаком, состоящим из прозрачных бусин. В апреле, едва сошел зимний покров, солнце на небе округлилось, а земля подсохла, Абсаль попросила, чтобы мы с Хельмутом очистили от сора и взрыхлили небольшой луг рядом с могилой Гэ Вэ, на котором, одевая подножие королевского дерева, каждый год расцветали ландыши. Я не стал спорить и выяснять смысл этого, однако спросил:

– Ты уверена, что цветам так будет лучше?

– Наверное, хотя я не о них забочусь, – получил я необычно краткий ответ. – Этого Ясень захотел.

Буквально через неделю у неё начались роды – во время одной из утренних прогулок, во время которых я не отходил от жены. Но – так рано? Я подхватил ее на руки при первой гримасе, в которую обратилась ее улыбка, и почувствовал волны содроганий, распространяющихся по всему телу от макушки до пяток.

– Асию позови. Она знает, – поспешно проговорила Абсаль. – Предвидела. Нет, она поняла через браслет. Домой, скорее.

Скорее – значит, в нашем случае, идти на бреющем над кустарником, огибая деревья где-то на уровне пней и нижних веток, которые без всякого уважения хлестали меня по спине и пытались подцепить на – крючок мой непобедимый дафлкот.

– Ничего, – тихо говорила Абсаль сквозь зубы. – Не спеши так. Мне не больно. Мне просто… ну, трудно.

У порога дома уже дожидались Абсаль и вездесущий Хельмут – в коротком «двуличневом» плаще, чёрном с серебряными застёжками, которого я не видел на нём – лет сто или вроде того. Дверь была приотворена.

– Давай сюда, – скомандовал Хельм, принимая Абсаль в мои руки и разворачивая верхнюю одежду. – Не бойся, я тоже акушером подрабатывал. И геть отсюда!

Но до того, как дверь, приняв троих, захлопнулась перед моим носом, я успел увидеть две вещи.

Отверстый камин со снятой решёткой, который буквально распирало от пламени.

И освобожденный от покровов, судорожно трепещущий купол, на самой вершине которого, в раздвинутом наподобие губ отверстии, что-то влажно темнело.

Где-то года через два, когда солнце встало в самом центре неба, а тени укоротились, дом зевнул, выпустив наружу сгусток тепла – и фигуру Хельмута. Без плаща.

– Анди, можешь идти смотреть. Только… Не пугайся. Да жива она, твоя дриада. Почти совсем оправилась, отверстие натуго стянулось. Асия назвала такое «двуустая матка»: мужское семя входит иными вратами, чем выходит дитя, отчего оно не испытывает родового шока и связанных с ним страхов. Но вот