Так мы разговаривали в Книжном Доме – Музей слегка поднадоел нашей колонии, тем более что никто не хотел усмирять растекающееся по округе озеро.
– Ты говорил, что мы сохраняем себя, даже если станем облаком? – говорила Абсаль. – Что мы, если взять каждого самого по себе, суть маленькие Вселенные, а наше сообщество – по сути новая галактика?
– Макрокосм, состоящий из микрокосмов, ну да. Последнее – не моя мысль, – отвечал я. – До того, чтобы сотворить из нашего брата живой суперкомпьютер, ещё пахать надо и пахать.
– Вы народ очень своенравный, – подтвердил Хельмут.
Надо сказать, что он то причислял себя к Сумрачникам, то отмежёвывался – в зависимости от своего настроя и нашего поведения. Мы, строго говоря, были – я и Абсаль. Первичное братство слегка раскололось в связи с брачно-любовными союзами, хотя относились Волки и Компания друг к другу по-прежнему с большой симпатией и в домик на отшибе захаживали также нередко.
Одно время года почти незаметно для нас сменялось другим: сумры существуют в несколько ином ритме, чем их подшефные с тёплой кровью. Ну вот как люди не замечают, ночь или день на дворе: просто в этом живут.
Нет, Абсаль замечала. Ближе к очередной зиме кожа у неё сильно бледнела, волосы приобретали бледно-золотой оттенок, в зрачках начинали поблёскивать рыжие искры, которые не гасли даже ночью. Похоже, она относилась к отряду лиственных, а не хвойных.
И всё-таки – дочь лани. Дочь моей крови, умеющая в единый миг возгораться тёплым румянцем.
Оттого в первые же заморозки на почве она завела разговор о живом пламени, чтобы согреть воздух и стены, которые никак нельзя промораживать насквозь – и уделить самой Абсаль частицу своего жара. Мы начали перебирать варианты: русская печь с духовкой воцаряется посреди всего интерьера и поглощает уйму питания, да еще и искрами стреляет, в трубе голландки или шведки может загореться сажа… Книги тогда испугались, а дом вообще был в панике: гудение примуса, я так думаю, в своё время убаюкивало его бдительность. Что покойный Гэ Вэ в своих разлохмаченных тряпках постоянно скручивался вокруг этого наспиртованного бедствия в комок, дабы хоть как-то согреться, – их всех нисколько не волновало.
Разумеется, эти богато оформленные чувства выражались, как и раньше, не в словах, а в образах: оттого я и не был, например, уверен, что дубовый топляк, из которого был сложен дом, в самом деле так драгоценен, как меня уверяли. Морёный дуб – это пахнет тысячелетиями, да и щепка, которую я с легкостью отколупнул от сруба, была не коричневой или чёрной, как полагается, а светлой. Ну да мне что – не коньяк пью.
Надо сказать, что от разнообразного домашнего барахла мы избавились почти сразу: на полянке за домом получился неплохой костёр. И, кстати, отличная плавильная печь – я постарался, возвёл низкие стены и свод из кирпича.
– Почему такого очага не было внутри? – спросила позже упрямая Абсаль, подбирая с земли фантастически покорёженные слитки, в которые обратилась ломаная посуда. – Имею в виду – похожего.
– Георгий не хотел себя выдавать. Ну, что здесь живут. Это ведь был, по замыслу, дачный домик.
– Из такого прочного дерева?
– Не забывай про электричество, позволявшее жить здесь круглый год. Я так думаю, во время мора цветные провода сняли или своровали этак чистенько.
– Может быть, они тоже в конце концов даме Асии пошли, – заметила она. – Эти лепёшки я ей отнесу – просила «железки в стиле необарокко». Ну, не то чтобы в самом деле железо, скорее чугун. И в смеси с иными металлами, графитом или еще чем-нибудь, чтобы разбудить уснувшую фантазию. У меня самой запястье с гранатами в похожей оправе: воронёное серебро, переплетенное со сталью.
У неё – браслет, а у меня ещё более диковинный голубой карбункул. В
И числюсь ли я у неё по-прежнему в неофитах – даже и после дела с усмирением крепостцы в парме.
– Девочка, не сотворить ли нам тогда камин? – сказал я. – Не искусственный, с поддельными угольками и языками пламени – такие всегда запрограммированы и предсказуемы. Настоящий, в оправе из камня или кирпича, с умной решёткой перед обширным зевом и выносной трубой. Нам ведь красота не меньше тепла нужна.
– О, вот ради такого дела я попробую уговорить дом и его жильцов, – ответила она. – Скажу, что мы всегда сумеем выставить вокруг огня умную стражу – ведь примерно такая поддерживает жизнь в камнях и металле древних городов.
Это снова было фантастикой – но где жизнь, там и начатки разума. Да и не были они обязательны для нашего дела, если говорить строго. Не так уж часто огонь вырывается на волю.
Так я стал изучать печное дело. Залез в мозги доброй сотне специалистов, набрал хорошего материала, замесил раствор – ни яиц, ни крови невинного младенца не понадобилось – и недели за две довёл камин до ума. Доска была цельная, из серого мрамора, и несла на себе пару бронзовых фигурок доброй старинной работы: пастух и пастушка в широких шляпах и с увитыми миртом посохами. Трубу я вывел далеко за пределы крыши, чтобы получить хорошую тягу. Фигурное кузнечное литьё мне подарили в одном хуторе – там обосновался профессионал и знаток огневого фольклора, который вывел на решётке ажурное изображение дракона, а щипцы для разбивания углей превратил в саламандру. Между прочим, он был генетическим сумром, как и Гэ Вэ, перенесшим паралич, и оттого хромал на одну ногу. Будто Гефест.
Вот сидя на толстой циновке перед этим камином, под гудение ветра и трубе и мурлыканье голубовато-алых языков в пасти, мы и узнали друг друга.
Это было так просто и так тихо – как снег, танцующий за окном, как мерцание звёзд на небе. И так бессловесно, потому что мы уже были единой плотью, которой не надо никаких речей, чтобы выразить и воплотить желание. Её нагое тело, чуть откинутое назад, переливалось в смешанном свете огня и луны, точно благородный опал, впитавший обе стихии, протянутые руки едва касались моих голых плеч, ягодицы вжимались в колени, ноги вытянулись поверх моих бёдер – и казалось мне, что уж больше не потребуется никуда спешить, что можно не подгонять наслаждение судорожными рывками, а жизнь – стремлением достичь небесного совершенства. Всё сосредоточено здесь и сейчас. Всё достигло своей вершины…
– Саламандра, – шепчет она чуть бессвязно. – Ты знаешь сказки про саламандру, которая не горит в огне, оттого что была раньше прекрасной девушкой? Или юную колдунью, которую нельзя сжечь, оттого что она сама по себе огонь?
– А удушить её можно? – вполголоса говорю я в ответ. – В объятиях. Поглотить, как незрелые виноградины её сосков. Впитать её гладкую нежность всей моей кожей. Утопить…
Что на этих словах изливается из меня со стоном – горячее семя или прохладная вампирская кровь? И чей это стон?
Я так думаю, Абсаль понесла с той самой первой ночи. Хотя было куда как много похожих дней и ночей – больше, чем можно себе представить. Человеческие сроки не властны над сумрами, обыденность тоже. Все мы привыкли считать, что ребенок зреет в материнских глубинах два года, но этот срок отсчитывался приблизительно. Наши женщины, как я говорил раньше, были похожи на тех зверей, что и зачинают, и прикрепляют плавучее до того семя к стенке его живой колыбели, и рождают в наилучшие сроки благодаря мягкому диктату природы. А биологические часы человека всегда работают неумолимо, как часовой механизм запущенной бомбы.
Это было событием – и не только потому, что дети у нас появляются редко и после длительных приготовлений, как физических, так и духовных, причём лишь по обоюдному согласию.
Потому, что такого согласия не было – мы вовсе не думали о плодах нашего слияния. Не было и сбалансированного сходства природ: я был человеком, сумром и металлом, она – землёй, растением и животным, а моя доля в её порождении была ничтожна.
– Вы различны – вас соединил и обручил огонь, – как-то провещал Хельмут с необычной для него важностью.
И всё время, пока росло овальное уплотнение в матке моей жены и поднимался ее живот, росло и наше изумление. Ни один естественный сканер не проникал внутрь оболочки, а более жёстких методов мы боялись.
