– Он ведь оставался жив, когда я…

– Ты принял его в себя. Всё, чем он был силён и славен. А слабый человек выкупил у Пармы свой малый народ и свои великие прегрешения.

– Она же говорила с нами. Не хотела растратить…

– И стало по её желанию. Это же она сама заманила нас в свое лоно, умело перетасовав колоду, но не сказав ни слова лжи. Если бы мы поняли, что заговор дотянулся до нашего носа, мы бы начали оттуда. Если бы говорилось не о множестве детей, а о неудачных попытках создать породу, ты бы нипочём свою девочку не уступил. И опять-таки Джен. Я ведь не его казнил, а его слабейшего близнеца.

– Отрубил голову.

– Самое меньшее, что можно было сделать в нашем положении. Но Парма на этом успокоилась.

Ну разумеется. Сейчас Хельмут скажет, что Джен сам такого хотел.

– Уж если сжигать за это… мужеложство, как в старину, так обоих.

По некоей ассоциации я вспомнил, что раскольничью, сектантскую общину нередко именуют «кораблем».

– И за ересь тоже. Верно, Хельм? – добавил я.

– Анди. Вот теперь я жалею, что не взял в подарок обрамлённое стекло с женской половины. Было там такое – из хрусталя в два пальца толщиной, а гладкое – хоть на коньках катайся.

Я собрал все свои силы и сел. Что-то странное происходило во мне, будто внутри протянулись некие струны, и теперь вместо крови по жилам струилась мелодия.

– Зеркало. Хочу себя видеть.

– Откуда? Вы, сумры, не во всяком соизволите отразиться.

– Лейтэ из ножен вытащи. Обтёр от крови, надеюсь?

– Да какая там кровь – после твоих сумрских штучек. Вот отполировался он знатно.

Он перекинул меч на грудь, высвободил из футляра и предъявил мне.

Ну ясное дело – зеркало из клинка вышло кривое и косое. С одной стороны плоская грань, с другой выемка на две трети ширины, дол называется. Но кое-что заценить оказалось можно.

Резко посветлевшие, будто выгорели на сегодняшнем пекле, волосы до плеч. Бледно-золотая, почти как они, кожа. Прямой нос. Тонкие вишнёвые губы. И – совершенно чужие, синевато-серые глаза с карей обводкой!

– Ты принял в себя его состав, – с учительной интонацией сказал Хельм. – Плоть с изрядной частью души. Как у тебя получилось живой металл пить – уж не знаю. Наверное, пополам с древесностью. Мы с девочкой думаем, теперь и от грубого камня у тебя получится. От гранита или там базальта, не одних магичных самоцветов.

– А ведь это было его несчастьем, – пробормотал я. – Женская природа, отделённая от мужской почти непроницаемым барьером. Замурованная в своей самости.

– Положим, никакой чужой самости ты не принял, но не это главное. Зато стал роднёй вообще всему живому и тому, что люди оплошно зовут неживым.

– И это получилось легко, – добавила Абсаль. – Спасибо твоей обоеполой природе.

– Ничего себе «легко», – хмыкнул я. И почувствовал, что они оба правы. Любого иного сумра это бы разнесло на атомы или превратило в лишайник.

– Ну да, это всё твой талисман. Голубой карбункул, – кивнул Хельм. – Бьюсь о заклад, на него самого, что ты про него забыл совсем.

– А что выставишь против?

– Да что угодно. Лейтэ – Радугу. Не хочешь? Ладно, ведь и он тоже ко мне привык. Тогда мой двуличневый королевский дафл. Вот не поверишь – всё ему как с гуся вода, любая жидкость прямо скатывается, до того сукно доброе.

Я рассмеялся.

– Меня же за тебя принимать станут. За…

Я хотел сказать – палача, ну, исполнителя приговоров или как-нибудь еще помягче, но интуитивно поправил себя:

– За короля.

– А ты он и есть. Сети человеческих общин, которую создали наши заговорщики, только такой владыка и нужен. Истинный человек, переживший Большой Мор. Сумрачник по науке. Биокиборг – по причине любви. А дети твои разделят и примут твою непомерную власть.

– Дети? – повторил я.

– Конечно, Хайй. Теперь, когда ты стал как Джен, стал Дженом, я за тебя не боюсь, – гордо сказала моя девочка.

Тут я, против всякой логики, почувствовал себя вполне хорошо. Поднялся с земли и сказал:

– Надо бы на здешнем городище порядок навести.

– Они и сами справятся. Покочуют немного, храбрости наберутся, а затем Парма и Доуходзи назад их пригонят. Земля на лесных пепелищах всемеро против былого родит. Да что там – теперь и мощи святого у них будут. И заступники на небе и на земле.

– И, самое главное, – дети, – добавила Абсаль. – Для такого я тебя и беру себе, Хайй.

– Погодите оба, – ответил я. – Как же с тем Хельмутовым предсказанием, что Беттина-де меня окончательно возьмёт?

– Повисло в воздухе, – ответил он. – В точности как соответственная цитата из «Степного Волка».

– Не скажите, – рассмеялась Абсаль. – Вот, муж мой, смотри!

Она выпростала руку из длинного обтяжного рукава платья – и с предплечья на тонкое запястье соскользнул обруч из чернёного серебра с гранатами самых разных цветов и оттенков. Только теперь в самом центре переливался всеми кристаллами и кристалликами большой уваровит, подобный утреннему, в искрящейся солнечной росе, лугу.

Такому же точно, какой расстилался между нами и Великой Пармой.

Самое древнее мужское дерево на Земле живёт на горном хребте Уайт-Маунтинз (высота три тысячи метров), зовётся Мафусаил и происходит из племени сосен. Оно далеко не так красиво, как его родич секвойя, чтобы не сказать – уродливо. Поток времени своенравно искорёжил его тело, и оттого оно куда больше похоже на обладающий некой жизнью пень, практически лишенный коры и игол, жутко перекрученный ветрами, однако ещё способный выбрасывать из себя крючковатые ветки и из них – редкие иглы.

Мафусаилу, насельнику древнего Леса Иньо, около пяти тысяч лет. Рос неподалеку, в бывшем штате Невада, еще Прометей, тремястами годами старше, но люди ухитрились прикончить его в чисто исследовательских целях. Все прочие их родичи из Калифорнии и Невады несколько младше.

Самое древнее женское дерево – в шведской провинции Даларна, горный парк Фулуфьяллет. Этой ели – назвали её Old Tjikko, если не ошибаюсь ошибаюсь наверняка), нечто вроде «Старина Белый Лисовин» – десять тысяч лет: строго говоря, около десяти и еще сто – её пятиметровой дочери, что выросла из живых материнских корней, заменив собой погибший ствол. Сказался парниковый эффект. Банзай!

Почему исследователь, обнаруживший дерево решил, что в ель переселился дух его погибшего пса, а я воспринимаю дерево как женщину, – секрет для меня самого. Просто так вижу.