застигнутое штормом судно, трясло и раскачивало посреди клокочущего океана. «Когда это, Господи, кончится, — глядя в иллюминатор, с тоской думал Федор, — и кончится ли?».

Сверху в темном коконе зимнего платка выявилось вопрошающе вытянутое лицо Клавдии:

— Слава Богу, застала, бегит сейчас, — цепляясь за что попало, она неуклюже спускалась вниз по лестнице, — соберется только. — В изнеможении привалившись к стенке в ногах у дочери, женщина спешила отдышаться. — Земля кругом ходуном ходит, народ совсем с панталыку сбился, несутся с горы, как оглашенные, крик стоит, будто Содом рушится. — Отдышавшись, потянулась к дочери. — Слава Богу, заснула вроде!

— Согрелась, видно, — к Федору возвращалась его обычная уравновешенность, — пускай теперь спит, ей на пользу. — И окончательно успокаиваясь, стал подниматься наверх. — Время есть, пока еще начальство заварушку эту расхлебает, два раза выспишься!

На палубе в ожидании новостей снизу топтался Овсянников, угрюмо дымя «козьей ножкой».

— Ну? — подался он к Федору. — Чего там? — И еще раз, с крепнущей уверенностью. — Пронесло?

— Видать, пронесло, — поспешил облегчить его Федор. — Докторша придет, посмотрит. — Он отпер рубку, с обстоятельной зоркостью отметил на щитке приборов меру воды, масла, горючего, привычным движением включил двигатель, перевел его на холостой ход: машина прокручивалась без сучка и задоринки, пела ровным и чистым тоном. — Не подвели ремонтники, стучит, как новенькая! — Он деловито обернулся к Овсянникову. — Побегу, доложусь, дядя Коль, начальство порядок любит. — Деревянный пирс мягко запружинил под ним. — Я бегом: одна нога там, другая — здесь.

Мокрый, светло-коричневого оттенка пепел глянцевитой окалиной покрывал траву, листья деревьев, крыши строений. Дождь пригасил пожары, но они продолжали дымиться, сгущая и без того удушливый воздух. С каждым шагом подъем становился все круче и неподатливее, подошва тщетно искала опоры, тропа ужом выскальзывала из-под ступни.

Где-то на полпути Федор увидел, как слева от него, почти над самым затоном, сопка вдруг зигзагообразно треснула и стала медленно расползаться, выбрасывая на поверхность фонтаны пара и раскаленных камней. Затем оттуда змеящимся потоком вырвалась лава, устремившись по желобу прибрежной лощины к холодному морю, которое при соприкосновении с ней мгновенно вскипело и затуманилось. «Быстрей выходить на рейд надо, — отворачиваясь, поежился Федор, — а тут и свариться ничего не стоит, потом хоть к пиву подавай!»

В отделе Гражданского управления фанерный закуток кадровика выглядел тихой заводью среди водоворота всеобщей сутолоки и шума.

— Явился! — деловито утвердил Пекарев, мельком окинув гостя с головы до ног. — Погоди чуток. — Горбун кружил в лабиринте связанных в большие пачки скоросшивателей, проверяя на глаз и на ощупь, сохранность сургучных печатей, скреплявших крестовины узлов. — Здесь, брат, глаз да глаз нужен, без личного дела человек — ноль без палочки, будто и нет его вовсе. Опять же, личное дело в руках врага — боевое оружие против нашего государства. Горб его плыл над бумагами, словно плавник стерегущей добычу акулы. Кажется, полный порядок. — Он разогнулся, повелительно кивнул в шумную бестолочь коридора: — Выноси, Тетерятников, готово. — И, минуя Федора, прошел вперед. — За мной, Самохин, начальству показаться следует.

Они перехватили Золотарева уже на выходе, где кадровик, преградив тому путь, вытолкнул Федора впереди себя, после чего между ними произошел беглый, на ходу, разговор, из которого выходило, что начальством принято решение уходить в последнюю очередь и что выделенный для этой цели маломестный катер ему вполне подходит, хотя сообщение о его с Самохиным землячестве не вызвало в нем особого воодушевления.

«Гусь свинье не товарищ, — самолюбиво заключил про себя Федор, однако мы и не напрашиваемся, сами с усами».

— Ни пуха, ни пера, Самохин, — попрощался с ним горбун, — разводи пары, выполняй задание. До скорого. — Цепко вперился в него и вдруг подмигнул с заговорщицкой ухмылкой. — Живы будем — не помрем, Самохин, а?

И канул в затихающей полутьме коридора, словно выключил себя из взаимосвязей с окружающим.

Возвращение Федора было похоже на зимний спуск с винтовой горки, он съезжал вниз, едва успевая тормозить на поворотах. Инерция наклонного падения волокла его по кочкам осклизлой тропы, сквозь пепельную завесу разбухающего хаоса к блиставшему у подножия сопки зеркалу затона. Когда наконец ноги Федора уперлись в твердый настил пирса, на нем не оставалось живого места: с ног до головы он был в липкой, ржавой окраски жиже.

Едва шагнув на трап, Федор лицом к лицу столкнулся с Полиной, выступившей ему навстречу из лестничного провала каюты:

— Хорош, нечего сказать! — Полину не оставляла ее обычная добродушная насмешливость. — Спешишь, боишься зазнобу украдут? — Она обогнула его и сошла на пирс. — Успокойся, ничего с ней не сделается, спит сном праведницы, в таком-то бедламе, кому сказать только! — Но снисходя, видно, к его тревоге, поспешила успокоить. — Я ей снотворного дала, укол сделала, день-два продержится, а там посмотрим, не вечно же этой прорве греметь. Беспокоить запрещаю, начальству скажешь: я приказала, авось не облиняет от одного пассажира. Родителей я уже отослала, пусть эвакуируются вместе со всеми. — Всё в ней вдруг отрешенно погасло; стоя вполоборота к нему, она слепо смотрела в пространство перед собой. — Прощай, Федя, всякое может случиться, жив будешь, не забывай Полину старую, у нее и для тебя сердца достало…

«Спасибо тебе, Поля, — мысленно понапутствовал женщину Федор, прослеживая взглядом ее удалявшийся вдоль берега силуэт, — не забуду, таких, вроде тебя, не забывают!»

Движения его сразу сделались механически расчетливыми: он ступил на палубу, сбросил трап, вошел в рубку, перевел двигатель в рабочее состояние, и обогнув крутую излучину затона, направил катер в открытый океан.

Первая же волна подхватила судно и принялась мерно швырять его вверх-вниз на своих текучих качелях. Грозовые тучи неслись так низко над водой, что на штормовых взлетах их, казалось, можно было коснуться рукой. Остров позади парил и дымился, свирепо испуская из себя нутряной избыток. Вдали на рейде маячила цепь спасательной флотилии, к которой со всех сторон устремлялись утлые скорлупки катеров и шлюпок. «Удержаться-то я удержусь, на глазок определил Федор, выравнивая судно прямо против волны и ветра, только как мне его на борт поднять, не миновать, верно, землячку моему выкупаться!»

Всё последующее запечатлелось в памяти Федора цветной каруселью отрывочных кадров: появление на берегу Золотарева, его странное молчание, его неожиданный уход, собственный голос ему вдогонку и, наконец, отступившая от берега вода, которая, увлекши сначала судно вместе с собою в океанский простор, затем с размаху накрыла явь вокруг феерически светящейся бездной.

За несколько мгновений перед тем Федор ринулся к рубку, чтобы выправить курс, и это спасло его от неминуемой гибели.

Когда Федор очнулся, катер несло между водой и небом в кипящую пропасть океанской ночи. Ледяной дождь барабанил по стеклам, вихревыми порывами заворачивал в рубку, стекая по полу в такт качке, с кормы на нос и обратно. Катер поскрипывал в штормовых клещах, словно оболочка треснувшего ореха, штурвал безвольно крутился то в одну, то в другую сторону, включенный на полную мощность двигатель не подавал признаков жизни. За бортом было гулко, темно, ветренно.

Первое, что пришло ему в голову прежде, чем он осознал случившееся, была мысль о Любе: что с ней, как она, жива ли? Превозмогая болезненный озноб и слабость, он с трудом заклинил штурвал и ползком потянулся вон из рубки. После мучительного противоборства с беспорядочной качкой Федор достиг дверцы каюты и, сжавшись в комок, крайним усилием воли, чуть ли не кубарем скатился вниз, в хлюпающую темноту салона.

Воды здесь уже набралось по щиколотку, она кружила и плескалась в четырех стенах каюты, словно в подвешенной к маятнику консервной банке. Хватаясь за углы и выступы, Федор дотянулся до пассажирской лавочки и, с облегчающим колотьем в сердце, ощутил рядом с собою теплое дыхание спутницы: обошлось!