помирал со скуки.
– Я ее пристрою в начало, – сказал я.
– Куда?
– В военный период.
– Да-да. Конечно! – Старохатов засмеялся – ему понравилось.
Я пристроил, это было проще простого, а сам вернулся в третий период, в котором не по дням, а по минутам росла их семья, рос их сын Толя.
Троица – папа, мама и сын.
Семейство путешествует.
Семейство на Кавказе. Они вылезли из своей машины, перевесились – все трое – через перила моста и осторожненько плюют в шумящую горную речку. Все трое только этим заняты. Фото, чтобы посмеяться после.
И, разглядывая этих трех человечков и их махонькую машину среди гор-великанов или в мрачном ущелье, ты вдруг думал, что, может, это действительно и есть то, что ищут и иногда находят. Оно самое. Счастье. Именно ради этой минуты, ради этой спокойной возможности поплевать в холодную горную речку, трудился и хорошо лил пот Павел Леонидович Старохатов.
А потом было последнее – Мастерская. Мэтр, окруженный учениками.
А потом я захлопнул альбом и простился с хозяйкой, с хозяином.
* * *
…И если я не напишу повесть-портрет, это будет то, что зовется непроизводительными расходами: труд впустую, вот как это зовется. А на труд впустую ты не имеешь права. Потому что у тебя семья. Потому что ребенок.
И тогда я спросил себя: а что ты сделаешь с недопонятыми случаями соавторства – с теми случаями, когда он грабил ребят?
И ответил: отброшу.
И еще я спросил: как же так?
И ответил: а вот так. Не было этих случаев. Не видел. Не слышал. Не понимаю, о чем это вы.
С антресолей я снял картонную коробку, это была обычная магазинная коробка из-под печенья – там было собрано
Материал был готов и уже давил, ждал меня, аккуратно расположенный по все тем же периодам жизни Старохатова. Война к войне. Олевтинова к Олевтиновой. И так далее. Я начал, но дальше одной- единственной фразы не сдвинулся.
«В тихий предрассветный час лейтенант Марийкин подошел ко взорванному мосту», – тут (у моста) он присядет и будет думать о погибшей семье. И о себе. И о войне. А впереди у него женитьба на актрисе. И фильмы. И новая семья. Но ничего этого лейтенант еще не знает… Я перечел фразу, и во рту стало кисло. Я, конечно, догадывался, что, если буду писать о «подправленном» и «улучшенном» Старохатове, неминуемо сделаю дешевку. К тому же случайным образом улучшение было как бы уже связано с тем, что меня хорошо приняли у Старохатова. Покормили, и кофе я пил. И обещал бывать. Сладкого покушал.
«В тихий предрассветный час лейтенант Марийкин подошел ко взорванному мосту», – я не сводил глаз с этой фразы, и во мне что-то тихо распадалось. И распалось. И хлынула та самая пустота, которая уже несколько дней собиралась хлынуть – еще со времени Минска и той гостиничной койки. (В тот же день из- за какого-то пустяка мы вдрызг разругались с Аней, и я собрал чемоданчик.)
Глава 9
Среди зимы я оказался в небольшой деревеньке. В небольшой, занесенной, завьюженной и как бы богом забытой. Я только и делал, что лежал и чуял боками тепло, то правым боком, то левым. У родителей не было русской печки, но лежанка от гудящей печи все же прогревалась, и уже в седьмом-восьмом часу утра я чуял это тепло и слышал сквозь дрему (первые звуки утра) шаркающие знакомые шаги.
– Матушка, – звал я.
В голове пусто. И полная расслабленность. А голос – будто и не твой голос – утробно и сипло зовет:
– Матушка!..
– Воды, что ли?
– Ага…
Она еще пошаркала там и сям и вот уже подавала дрожащий ковшик. В нем было до половины воды – самый раз.
Через полчаса сквозь дрему я опять слышал ее шаги – шур-шур-шур, она ходила по дому, вся в своих привычных заботах и ежедневных делах, которые все равно не переделать, но которые обязательны, как обязательны у человека руки и ноги. Из дома не уйдешь. Из деревни не выпрыгнешь. И так просто и быстро стала моя мать деревенской бабой. Но как-никак она сорок лет проработала библиотекарем. Как-никак в школе. И, уже отойдя – там уже не работая, она некоторое еще время держалась. Читала. Обсуждала что-то. Но теперь пришла совсем уже старость,
