Когда факт сам по себе убедителен, у тебя еще остается возможность усомниться не в факте, а в человеке, от которого факт исходит.
– Значит, два этих года в Москве он бедствовал?
– Очень.
– А как вы это узнали?
– От моей мамы – она жила в Москве. И мне сообщала все, вплоть до подробностей. Моя мамочка – она, знаете ли, была суровая женщина. Без эмоций. Как статьи вашей энциклопедии. Только факты…
– А каким образом узнавала о нем она?
– Она вообще киношные круги отлично знала. Всю подноготную. О каждом.
– Актриса?
– Да. Сейчас ее уже забыли.
Я много спрашивал и на все получал исчерпывающие ответы – отстоявшиеся, как отстаивается со временем взбаламученная вода. Чистые ответы. Прозрачные. Если бы за Старохатовым в первые московские годы послеживала и поглядывала подруга Олевтиновой или даже сестра, я мог бы сомневаться. Попытался бы сомневаться. Поискал бы «за» и «против». Но что можно было выставить против всевидящей мамаши, которая «без эмоций» и которая похожа на том справочника? Тут можно было только одно – смириться. И я смирился.
* * *
И, выждав минуту, пошел козырем. Последним.
– Говорят, – и я завис, как зависают перед шагом, когда неизвестно куда ступишь, – он привез с войны какие-то вещички.
У меня, должно быть, было поганое при этом лицо.
– Что?
– Вещички, – сказал я. – Вещички.
– Вы, оказывается, кое-что прослышали.
– Кое-что.
И меня еще раз хлопнули по темени. На большом старинном комоде стояли гипсовые статуэтки (копеечной цены) – Ника Самофракийская, Аполлон Бельведерский и тому подобное массовое производство. Я даже разглядеть не успел их толком, так был посрамлен и ошарашен. Штук шесть дешевеньких статуэток. Гипс. Высота каждой десять – двенадцать сантиметров.
– Павел их купил на каком-то рынке в Австрии, – рассказывала Олевтинова. – А знаете, в чем он их привез?
– В чем?
– В вещмешке.
Она засмеялась.
Я тоже вымученно усмехнулся. И тупо сказал:
– Тяга к искусству.
– Да… Там, на дорогах, он очень ими дорожил. Таскал за собой. А ведь гипс, бьющиеся вещи. Как вы говорите, вещички.
Я смотрел на статуэтки не отрываясь и не видел их. Они смотрели на меня и тоже не видели. Безглазые. Античный стиль.
Я спросил последнее. Хотя уже угадал ответ.
– Из-за них вы поскандалили при разводе?
– Да.
– Почему?
– Он хотел их взять.
– Как память?
– Да… Он ушел гол и бос. Единственное, что он хотел при разводе взять, – свои статуэтки.
– Это я понял. Я спрашиваю – почему вы не хотели отдать?
Она пожала плечами:
– Не знаю…
И она рассказала, как было. Это было при людях, в присутствии знакомых, отчасти друзей. Одну из статуэток Старохатов и Олевтинова разбили вдребезги, не удалось даже склеить. Они вырывали ее друг у друга. Нервы были на пределе, и какое-то случайное слово привело к вспышке и скандалу. А знакомые и друзья следили, упадет статуэтка на пол или не упадет, и впитывали в себя всякое хлесткое выражение последней их ссоры.
* * *
И вот – меня как будто выключили, как лампочку. Нет, я еще сумел проститься: актриса Олевтинова и пришедшая из гостей ее сестра (женщины жили вдвоем в квартире, поджидая старость) проводили меня до старомодного лифта – я спустился, где-то влез в троллейбус, а затем наконец добрался до гостиничной койки и лег ничком.
* * *
О своих неоправдавшихся поисках и о том, какая громадная пустота вот-вот начнет сосать меня
