— Чисто женская логика! — воскликнул Ричард. — Всего каких-нибудь десять минут назад вы едва не плакали от обиды за него. Теперь же вы почти рыдаете, потому что мы хотим отомстить за нанесенные вам обиды! — В его голосе отчетливо прозвучало раздражение. — Быть может, вы пожелаете вернуться в Англию к человеку, который считает вас убийцей, и рассказать ему, какую сыновья задумали скверную штуку?

От его сарказма кровь прилила к лицу Альеноры, и у нее на языке уже вертелись резкие выражения, но она все-таки сумела сдержаться. Ссориться с Ричардом не следовало. И она уже хорошо изучила мужчин. Ни один мужчина не мог терпеть, когда ему противодействовали, перечили или в чем-то хотели убедить. Она усвоила это слишком поздно для счастливой семейной жизни, но все же усвоила. Ей показалось; что тихий, слегка хриплый голос снова отчетливо произнес: «Но я всегда угадывала по тону его голоса, когда он хочет, чтобы я, отвечая на его вопрос, сказала «да» или «нет». В этих нескольких словах скрывался секрет благополучной женщины! Ну что ж, она попытается действовать точно так же. И с завидной легкостью Альенора проговорила:

— Разве я когда-нибудь сообщала ему о ваших дурных поступках и проказах? Неужели я начну делать это теперь? Разве я собираюсь снова увидеть его или Англию? Все дело в том, что война меня всегда огорчает, причем по весьма заурядной и банальной причине: от нее одни страдания и никакой пользы. Вот если бы ты захотел сражаться с сарацинами…

Выражение лица Ричарда удивительным образом изменилось: оно засветилось, засияло, на нем отчетливо отразилась давнишняя страстная мечта.

— И как вы догадались? Я ни словом не обмолвился ни одной живой душе. Но это моя цель, моя задача и мое предназначение. По правде говоря, именно поэтому я объединился с Генрихом в мятеже против отца. Понимаете: пока меня держат в узде, я не могу отправиться в крестовый поход. В Пуатье и Аквитании меня величают и «ваше высочество» и «ваша светлость», я обучаю своих всадников, считаю лучников и собираю налоги… Затем является представитель отца и говорит: «Ха, удачный год! Его величество будут довольны!» А все деньги попадают в сундуки отца, и к нему же маршируют обученные мною рыцари и лучники, и лопаются все мои надежды на крестовый поход в Священную землю. Но если Генрих и я обретем самостоятельность, через три года я уже буду по пути в Иерусалим. А Генрих поклялся в мое отсутствие охранять мои земли. Теперь понимаете? Генрих бунтует ради возможности самому выбирать себе друзей и жить так, как ему хочется. Я же примкнул к нему потому, что уже в двенадцать лет решил быть крестоносцем. — Ричард оборвал на мгновение свою речь и глубоко вздохнул. — Меня считают отличным турнирным бойцом. Клянусь, мама, я всегда, опуская копье, думал про себя, что оно направлено в грудь сарацина! Вы постоянно удивлялись — я это отчетливо видел, — удивлялись, почему я ношу потрепанную одежду, залатанные перчатки, потертые штаны. Да потому, что я откладываю и коплю для моей великой военной кампании. Я живу, дышу только для того, чтобы однажды выступить в свой крестовый поход.

Внезапно Альенора вновь вспомнила слова вещуна, предсказавшего, что ей суждено стать матерью сыновей, один из которых будет королем и таким знаменитым, что его имя сделается легендой. Ричард — король Иерусалима. Вот что тот вещун имел в виду. Она вдруг почувствовала воодушевление, душевный подъем, которые не испытывала уже так долго.

«Все правильно и справедливо, — подумала она. — Это будет мой любимый сын, который больше других похож на меня и назван в память моей первой невинной и чистой любви».

— Дорогой Ричард, — сказала она, — с этого момента твоя цель станет моей целью, твой крестовый поход — моим крестовым походом.

— Вы поедете со мной, — заявил он. — Вместе мы одержим победу и исправим прежние ошибки. Прежде вы участвовали в крестовом походе не с тем человеком. Теперь вы будете со мной. Мы вдвоем въедем в Иерусалим и зададим пир там, где стоял великий храм Соломона. Потерпите немного, всему свое время.

— Если бы только наше желание осуществилось, — проговорила Альенора. — Идти в поход с толковым военачальником, в которого все верят, которого слушаются, потому что знают его как превосходного воина, — это просто замечательно. Но… как ты сказал, Ричард, всему свое время. Мне кажется, сперва предстоит выдержать сильную бурю. — Альенора на какой-то момент задумалась, а потом уже веселее продолжала: — Конечно, отец, возможно, и не нападет на тебя, несмотря на непокорность. Он все-таки любит тебя и Генриха-младшего и может даже несколько уступить из-за меня. Его последние слова, хотя и очень жестокие, звучали как признание, что Аквитания и Пуатье принадлежат мне. Возможно, он решит умыть руки, отозвать своих советников и предоставить нам самим справляться с собственными проблемами.

— Меня это вполне бы устроило. Но если отец решит объявить войну, то я и с этим соглашусь. Я не терплю и не намерен больше терпеть такое положение, когда имеешь титул, но не обладаешь реальной властью, и если уж на то пошло, когда трудишься, но не получаешь никакого вознаграждения.

Трагедия заключалась в том, что бунт молодого короля и Ричарда, выдвижение ими требований совпали по времени с приездом Альеноры на континент. Генрих II предпочел забыть, что сыновья еще до этого в течение ряда лет проявляли недовольство и стремились сбросить отцовскую узду. Он любил сыновей — особенно Генриха-младшего, — и его всегда удивляли их претензии. Теперь же, не мудрствуя лукаво, он в своей прямолинейной манере обвинил во всем жену. Мол, его сыновья — хорошие ребята, он любит их, а они любят его. И все было хорошо, пока она не приехала к ним со своими взглядами, жалобами и со своей злостью и не подбила их на мятеж. И Генрих II вознамерился преподать сыновьям по-доброму хороший урок, — одно или два сражения, которые он, конечно, выиграет. Затем он великодушно вернет им все владения с условием, что ни один из них больше никогда не встретится с матерью и не станет принимать ее у себя.

«Я проучу ее», — подумал Генрих мстительно.

Из того самого окна, из которого более двадцати лет назад она увидела подъехавшего рыжеволосого юношу на гнедом коне, Альенора смотрела на объятый пламенем город Пуатье. В воздухе висел тяжелый, удушливый запах сгоревшей соломы и раскаленной глины. Стояла поздняя осень, и шли обильные дожди, и поэтому напоенные влагой стены и крыши домов загорались не сразу, оказывая последнее жалкое сопротивление огню. Тем не менее с каждым часом пожар разгорался все сильнее. Война пришла на землю Пуату, и ее ужасы превзошли все то, что прежде рисовало ее воображение.

С остатками своего войска Ричард еще удерживал центр города, окружавший замок, в котором находилась Альенора. Ричарду очень не повезло. Вскоре после приезда матери он и Генрих-младший отказались повиноваться и предъявили отцу свои условия. Старший Генрих их высмеял и установил для сыновей еще более строгие правила. Ричард, полагая, что владения брата подвергнутся нападению в первую очередь, и зная слабую его подготовленность к войне, послал на север больше воинов, чем мог себе позволить, и в конце концов отправился туда сам. Но легкомысленные, ненадежные друзья Генриха- младшего неохотно сражались, а два брата полностью разошлись во взглядах на планы военных действий. Спор закончился внезапным взрывом присущего Плантагенетам необузданного темперамента, после чего Ричард с горсткой своих воинов сломя голову помчался на юг, чтобы успеть подготовить Пуату к обороне. Король Генрих II не стал окончательно добивать старшего сына, а бросился вдогонку за младшим. Он справедливо считал Ричарда наиболее опасным из сыновей. Кроме того, в Пуату была Альенора… Если бы только ему удалось захватить ее!

И вот теперь война близилась к концу. Генрих-младший был уже почти усмирен, а Ричард, конечно же, не мог долго держаться. Многие из его людей остались на севере, немало перебежало на сторону противника, как только им показалось, что король одерживает верх. В те незабываемые дни сеньоры и рыцари переходили с одной стороны на другую с такой же легкостью, с какой меняют партнеров во время танца. Среди тех, кто сражался в горящем городе бок о бок с Ричардом, были такие — и король это знал лучше других, — которые лишь выжидали удобного момента, чтобы изменить.