запрещенном родстве и не должны были вступать в брак. Бог в своем негодовании отказывает нам в сыне. Теперь мне все стало абсолютно ясно.

И будто ошеломленный пришедшими в голову мыслями, Людовик VII поднял глаза и посмотрел в лицо аббату странным невидящим взглядом. Затем, засунув руки в рукава — пальцы должны легко водить пером, — он повернулся и торопливо зашагал к себе в кабинет. Хилый задыхающийся Бернар едва поспевал за ним.

— Сын мой, — проговорил он, еле переводя дыхание, — этот вопрос следует решать, только хорошенько все обдумав. Ведь речь идет о богатейшей Аквитании.

— К чему Аквитания человеку, не имеющему наследника? — спросил Людовик VII. — Я должен оставить Францию сыну другого мужчины? Избави Бог! Я был ослеплен — сперва огромным владением, потом красивым лицом и обаятельным обхождением. Но теперь у меня открылись глаза, и я ясно вижу свое предначертание, свой долг. Я без промедления напишу письмо папе римскому.

Задержки — не по его вине — в различных инстанциях заставили Людовика VII прождать более года, прежде чем его просьба о разводе была удовлетворена. Это, в конце концов, случилось в первых числах 1152 года. Окончательное решение было принято на собрании епископов в Париже. Как только оно стало известно, Людовик VII направил соответствующее послание Альеноре и закрылся в своей половине дворца, надеясь, что она уедет, не требуя прощальной аудиенции. Хрупкий цветок его любви к Альеноре никогда по-настоящему не распускался, не имел ни малейшего шанса расцвести в полную силу. Она часто разочаровывала и раздражала его, а с того момента, когда он решил ходатайствовать о разводе, он постоянно настраивал себя против нее и порой, к своему удовлетворению, чувствовал, что уже ненавидит ее. Но в то же время у него не хватало духу сказать ей прямо в лицо «прощай». Беспокоила совесть. Да и вопрос о судьбе детей не был решен.

Еще в самом начале процесса о разводе Альенора попросила короля позволить ей взять девочек с собой. Она, убеждая, говорила, что Мария, пяти лет от роду, и Аликс, очаровательная крошка, еще слишком малы, чтобы оставаться без матери, что солнечный климат Аквитании благоприятно скажется на их здоровье. Альенора обещала не дать им забыть, что они — принцессы Франции, и, как только они достигнут совершеннолетия, прислать их в Париж и не вмешиваться в устройство их дальнейшей судьбы. Поскольку девочки всякий раз напоминали ему об отсутствии у него сына и поскольку имелись все признаки, что с годами не станут похожими на мать, король не испытывал удовольствия от общения со своими детьми и почти склонялся к тому, чтобы удовлетворить просьбу Альеноры. Когда же он намекнул советникам о своем намерении позволить девочкам уехать с матерью в Аквитанию, то поднялась целая буря протестов. Мол, маленькие принцессы принадлежат Франции; через несколько лет они уже будут невестами и очень ценными фигурами в политической игре, однако выдать их замуж будет значительно труднее, если они вырастут в Аквитании своевольными, неженственными, сорвиголовами, похожими на… нужно ли говорить — на кого? Девочки должны остаться в Париже и получить надлежащее воспитание. Здесь они подготовятся к своей будущей роли жены — кроткой, благочестивой, послушной. В конце концов мать, не имеет на них никаких прав, а отец не должен уклоняться от своих прямых обязанностей.

И вот наступил день — ясный ветреный весенний день, — когда Альенора исполнила свой последний долг во Франции: передала главной фрейлине двора ювелирные украшения, принадлежавшие французской короне. Когда закрылась последняя шкатулка, Альенора сказала:

— Итак, закончился один период моей жизни. Пятнадцать лет.

— Хотела бы знать, кто следующий будет их носить, — проговорила фрейлина с любопытством.

Хотя никто не сомневался, что король, не теряя драгоценного времени, женится вновь, ибо Франция настоятельно нуждалась в наследнике, ни один человек во всем королевстве не мог даже приблизительно назвать преемницу Альеноры.

— Кто бы она ни была, я надеюсь, что она будет во Франции счастливее меня, — ответила Альенора, надевая украшения, которые принадлежали ей самой, включая и огромный бриллиант из Антиохии. Оставались еще два украшения: ожерелье из янтарных пластинок, оправленных в золото, и маленький браслет, который она сама носила ребенком, — широкий серебряный обруч, усыпанный мелким жемчугом и бирюзой. Держа их в руке, она пошла прощаться с детьми.

Аликс была еще слишком мала, чтобы понимать происходящее, но Мария под влиянием внезапной прозорливости, которая порой свойственна детям, сказала:

— Но ты вернешься? Ведь ты и прежде уезжала, но всегда возвращалась.

— На этот раз, возможно, не вернусь, Мария, но в один прекрасный день ты приедешь ко мне погостить. В изумительном месте, где всегда сияет солнце и живут веселые люди.

Говорила она с намерением утешить, однако веря, что это желание сбудется. «Скоро, — думала Альенора, — Луи женится вновь и заведет вторую семью, и тогда старые обиды забудутся, душевные раны затянутся, и он согласится позволить Марии и Аликс, по крайней мере, посетить Аквитанию».

— Я буду ждать с нетерпением, — сказала Мария серьезно.

«А когда, — подумала снова Альенора, — радость ожидания постепенно исчезнет, она начнет потихоньку забывать меня».

Не было необходимости при расставании напутствовать: «Веди себя хорошо»; обе девочки унаследовали от отца его совестливость и ровный, не склонный к приключениям характер, а однообразные унылые будни не располагали к каким-либо шалостям. А потому Альеноре оставалось только взять каждую девочку на руки и поцеловать пухлые детские личики. Такие мягкие, такие юные, такие дорогие. При этом она должна была держать себя в руках, не проявляя никаких внешних признаков собственного горя.

— Вы скоро приедете и будете жить со мной, — повторила она, скорее в утешение себе, чем детям. Затем Альенора вручила девочкам украшения и вышла. Она стояла в сумрачном, холодном коридоре и плакала, утирая слезы до тех пор, пока вновь не овладела собой.

Как только дверь за Альенорой закрылась, в детскую вошла мадам-воспитательница, которая ждала в соседней комнате. Она увидела янтарное ожерелье на шее у Марии, которая изо всех сил старалась застегнуть браслет на пухлом с ямочкой запястье Аликс. Нацелившись на оба украшения, воспитательница заявила:

— Вы еще слишком малы, чтобы носить подобные вещи.

Ей удалось завладеть браслетом, однако Мария отступила назад, прикрывая обеими руками ожерелье.

— Оно мое, — сказала Мария. — Моя мама дала мне его, чтобы я помнила о ней, пока ее нет.

— Она этого не говорила, — возразила воспитательница, которая подслушивала.

— Но именно это она имела в виду, — упорствовала Мария.

— Все равно. Отдай его мне. Я сберегу ожерелье, и ты будешь носить его, когда станешь старше.

Но Мария не шевельнулась. Воспитательница подошла ближе и попыталась расстегнуть застежку, и добропорядочный, смиренный ребенок Франции, наклонив свою прелестную головку, впился острыми маленькими зубками в руку мадам-воспитательницы.

Король, которому доложили о случившемся, был менее шокирован, чем рассчитывала мадам.

— Оставьте им эти безделушки, — сказал он, — они лишились своей матери.

Дело в том, что король тоже думал об Альеноре, вспоминая ее достоинства и забывая все остальное, — будто она уже умерла.

— Им не повредит помнить о ней, — продолжал он печально. — Она была мужественной женщиной. Хотя бы это качество, я надеюсь, девочки заимствовали у нее.

Мадам-воспитательница ушла неудовлетворенная, зажав ладонью ноющий большой палец.

В Аквитании вновь была весна. В садах вокруг города Пуату дождем сыпались на землю белые лепестки с отцветающих сливовых, персиковых и грушевых деревьев, но трава под ними и обочины дорог захлестнула густая волна ярких полевых цветов, и воздух был напоен запахом свежескошенной травы. Тонкий аромат проникал даже в верхнюю комнату, где Альенора сидела перед зеркалом, а Амария