«Типичная речь восточной женщины, — подумала Альенора. — На Востоке женщина ценится только как мать сыновей. Но был ли западный мир лучше… если взглянуть честно?»

И она упрямо заявила:

— И тем не менее я была права относительно Эдессы. Многие мужчины думали точно так же. И тот факт, что меня силой усадили в паланкин и притащили в Иерусалим против моей воли, заставив моих аквитанцев следовать за мной, нисколько не доказывает правоту Луи. Ему хотелось посетить Иерусалим, но он мог прийти сюда паломником позже. За недели, потраченные впустую на переход в город, где правят христиане и которому ничто не угрожает, сарацины существенно укрепили свои позиции.

— Не нам решать, — сказала Мелисанда спокойно. — На все Божья воля.

«И снова ее устами говорит Восток, — подумала Альенора. — Хотя ей следовало сказать: «На все воля Аллаха». Ведь именно он учит покорности и фатализму. А Бог, христианский Бог, наделил человека разумом и рассудком с тем, чтобы человек ими пользовался. Именно в этом вся разница». Людовик VII, по мнению Альеноры, не воспользовался ни тем, ни другим, а потому его крестовый поход был обречен на неудачу.

Все так и вышло. После долгих проволочек было решено атаковать Дамаск — крупный торговый центр, где сходились дороги, соединявшие важные опорные пункты сарацин, расположенные в Египте, а также в Багдаде. И вот христианское войско выступило в поход, таща с собой штурмовые лестницы, машины для метания камней, стенобитные орудия. Но жителей Дамаска предупредили. Готовясь к осаде, они вновь открыли и очистили все старые городские колодцы — некоторыми не пользовались уже многие годы, — наполнили водой все имеющиеся сосуды.

Затем они вышли за городские стены и собрали в окрестных садах, огородах и на полях все, что могло служить пищей для людей или животных. После этого они разрушили свои акведуки, уничтожили возведенную многими поколениями людей сложную ирригационную систему, орошавшую отвоеванные у пустыни плодородные земли, отравили или завалили разным хламом колодцы. Потом они заперли городские ворота, ввели водный рацион и стали ждать.

Подошедшая с развевающимися знаменами христианская армия была вынуждена стать лагерем в пустыне, вдали от источников воды, не считая те, которые находились в самом осажденном городе.

Оказавшись в тяжелом положении, крестоносцы устремились на первый штурм с яростью отчаяния. Нужно было или немедленно взять город, или отойти, иначе всем грозила ужасная смерть от голода и жажды. В какой-то момент король Франции, отважно бросившись в самую гущу схватки, почти пробил брешь в одной из стен, но в этот момент раздался крик — откуда он возник, никто не знал, — что с противоположной стороны города уже образовался пролом и требуется помощь отрядов короля, чтобы развить успех. Но на другой стороне никакого пролома не было. Когда же король вернулся на прежнее место, то увидел, что защитники города успели заделать первоначальную брешь и дополнительно укрепить стену.

Скоро люди и лошади начали страдать, а потом и умирать от жажды, и ничего не оставалось, как поспешно отойти в долину Иордан.

Здесь опять с особым ожесточением вспыхнули ссоры между баронами Иерусалима, сеньорами Франции, знатью Священной Римской империи и рыцарями Аквитании. Ложный клич обсуждался снова и снова, и вину возлагали то на одних, то на других. Немецкий император заявил, что поклялся сразиться с сарацинами. Клятву он, мол, выполнил и теперь может со спокойной совестью отправиться домой.

Неудача горько разочаровала Людовика VII. Он продолжал сидеть в Иерусалиме, надеясь, вопреки здравому смыслу, что все-таки подвернется случай возобновить войну, что какое-нибудь чудо спасет крестовый поход. Надежды не сбылись, ссоры не утихали. Другие сарацинские города, воодушевленные примером Дамаска, готовились использовать те же самые приемы защиты при первых же признаках угрозы нападения. С наступлением жаркого восточного лета всякие мысли о военной кампании пришлось волей- неволей отложить до следующего года.

Людовик остался на Пасху в священном городе и пережил незабываемые минуты, слушая возглас священника: «Христос воскресе!» — прозвучавший под сводами прелестной церковки, возведенной на том самом месте, где совершилось подлинное воскрешение. После этого он был готов вернуться во Францию.

Альенора уехала вместе с ним, было не время говорить о разводе. Чтобы покинуть человека, до такой степени подавленного неудачей, нужно было обладать куда более жестоким, чем у нее, характером. Она решила еще раз попытаться наладить совместную жизнь. Ей вспоминались слова Мелисанды: «С рождением сына женщина достигает совершеннолетия». Возможно, следующий ребенок будет мальчик. Все еще может устроиться к лучшему.

И снова наступила зима — такая зима, которая редко бывала в этом северном городе и которая затем в течение более чем столетия служила своеобразным мерилом суровости. От старых людей можно было часто услышать: «Ах, это ничто в сравнении с зимой 1149 года». А дети порой просили: «Расскажи нам о зиме, когда река замерзла». Все мельницы остановились, колеса вмерзли в лед, сковавший реки. Бездельничали и могильщики: земля сделалась твердой как камень и не принимала покойников.

И в этот заледеневший, неприветливый мир Альенора родила своего второго ребенка — принцессу Аликс. Теперь Альенора уже не говорила ободряющих слов относительно следующего раза и сыновей, которых напророчил вещун. Она видела, как Луи, выслушав сообщение о младенце, постоял какой-то момент, потирая замерзшие руки, а затем молча удалился. И она поняла, что вновь потерпела неудачу.

В то время, когда она лежала с горькими думами наедине, король в сопровождении аббата медленно шел в свои апартаменты по холодному, продуваемому сквозняками коридору. Они поравнялись с жаровней, в которой горели угли, слабая попытка несколько ослабить царившую во дворце стужу. Людовик VII остановился и протянул ладони к огню.

— Еще одна девочка, — сказал он, прерывая молчание, — когда вся Франция молилась о ниспослании наследника.

— Если бы пути Господни были ведомы человеку, то Он не был бы Богом, — проговорил Бернар серьезно, отвечая скорее на невысказанную мысль короля, чем на его слова. — Тайна составляет часть Его величия, и мы должны смиренно воспринимать Его волю.

Аббат говорил совершенно искренне, высказывая убеждения, на которых покоилась вся его жизнь, полная неустанного труда, самоотречения и непоколебимой веры.

— Но бывают знамения, — сказал внезапно король. — При всей таинственности Он порой подает нам знаки.

— Которые мы часто неправильно истолковываем, — заметил Бернар, думая о своем видении со святым Петром. К чему это привело? К провалу крестового похода, если поступающие известия хотя бы наполовину правдивы.

Скорее стараясь отвлечь короля от мрачных мыслей, чем убедить его в чем-то, аббат сказал:

— Однажды мне показалось, что Небеса предуведомили меня…

И далее он рассказал о своем сне и том, как в результате он вручил Альеноре белый крест.

Король слушал, грея ладони над жаровней, а когда Бернар кончил, выпрямился и с жаром проговорил:

— Но поймите же… Если бы она не оказалась в Палестине, мы никогда бы не поссорились и она никогда не произнесла те слова, которые мне сейчас приходят на ум… Помните, рассердившись, она крикнула: «Я разведусь с вами», — и я спросил: «И каким же образом вы думаете это осуществить?» — «Придется обратить внимание папы римского, — ответила она, — на тот факт, что мы четвероюродные брат и сестра и, следовательно, подпадаем под правило, запрещающее браки между родственниками». Дорогой аббат, разве вы не видите, как все сходится? Небеса вам подали знак, и она попала в Палестину, где сказала знаменательные слова. Рождение девочки — это знамение Господне, призывающее меня воспользоваться тем, что Альенора когда-то предложила. Мы действительно находимся с ней в