приметы заказчика и опознал его по фотографии. Вот что он показал: «Этот, рыжий. Полный такой. Он еще нервничал, что ключ не подойдет, а у него нет возможности заранее проверить…» Знаешь, кого он опознал? Тебя, Виталий!

— Этого я объяснить никак не могу…

— Следствие объяснит, — сказал Пурыгин и протянул лист официальной бумаги с подписями и печатями. — А пока ознакомься с этим документом…

Воронов сразу понял, что перед ним постановление об аресте. Стоящие сзади бойцы подошли вплотную и взяли его под руки.

— Это уже не халатность! — насупился замнач СУСКа. — Это прямое соучастие!

Воронов сразу как-то оцепенел и впал в прострацию. В камере он мог часами сидеть без движения, даже не моргал. Иногда он словно просыпался и принимался лихорадочно твердить, что это оговор со стороны коррумпированных коллег, что у него есть компрометирующая информация на все руководство СУСКа и что его «заказали». Воронова отправили на обследование в местный психдиспансер, где у него выявили острый реактивный ступор, однако признали вменяемым.

При обыске дома у Воронова нашли двадцать восемь тысяч долларов и дебетную платежную карту, зарегистрированную на его имя в одном из банков округа Колумбия, США. А вскоре из Иркутска были получены результаты дактилоскопической экспертизы — дубликат ключа исследовали в областной лаборатории с помощью специального сканера и сняли с него отпечатки пальцев. Удалось идентифицировать и папиллярный узор Воронова.

После этого он перестал отпираться, дал признательные показания и даже как-то оживился. Через два месяца после неудавшегося побега Мигунова бывший старший следователь Воронов был осужден на десять лет… Кстати, в один из дней, предшествовавших оглашению приговора, его дочь Ульяна Воронова тоже попала в поле зрения судейской коллегии. Только то были судьи третьего тура областной олимпиады по математике, которые единогласно присудили девочке первое место. Один из членов коллегии связался с матерью Ульяны и убедил ее переехать вместе с дочерью в Иркутск. Там Ульяна-Улька поступила в шестой класс физико-математической гимназии при университете и с головой окунулась в работу над решением уравнений Навье-Стокса и прочих загадок тысячелетия…

А Воронов первые годы в колонии все ждал письма от какой-то необыкновенной женщины и многозначительно намекал товарищам по несчастью, что за ним стоят некие могущественные силы, которые вскоре освободят его: выкупят или устроят побег. Но зеки только смеялись: дескать, за кем стоят какие-то силы, те сюда не попадают…

Вначале все шло хорошо. Агент Слава — оперативный псевдоним «Тритон» получил пять лет строгого режима. Семаго, с учетом явки с повинной, чистосердечного раскаяния и содействия следствию, отделался тремя годами условного осуждения. Конечно, в большей мере здесь сказались смягчившиеся нравы нового времени: шпионы прошлых лет, несмотря на раскаяние и помощь следствию, однозначно отправлялись «на луну». В зале суда Семаго пытался задушить Славу, конвойные еле сумели оторвать его руки от горла связника. «Я тебя дождусь, сука! — пообещал Семаго. — Пойдешь вслед за Наташей!» Он действительно перестал пить, делал по утрам зарядку и бегал трусцой. Больше того, достав из тайника свой «Браунинг», он расконсервировал его, тщательно смазал и стал упражняться в быстром извлечении и прицеливании. То ли он действительно ждал Славу, то ли придумал себе отвлекающее от тягостных дум занятие.

Родиону Мигунову предъявили обвинение по статье 276-й — «Шпионаж», в победных репортажах газеты написали, что разоблаченному шпиону грозит, как минимум, десять лет. Однако, несмотря на все усилия следователя Косухина, доказательная база получилась довольно хлипкой. С современных позиций, разумеется.

Ведь никаких материалов с грифом «секретно» или «совершенно секретно» у него не обнаружили, оружия или специальной шпионской техники — тоже. Даже средств шифрования и тайнописи при нем не было. Были только показания Семаго и «Тритона», которые изобличали Родиона как агента зарубежной разведки. Для 1970 или даже 1990 года этого было бы вполне достаточно, но за окнами Дома 2 бушевал разнузданный, беспредельный и всепрощающий 2010-й. К тому же Родик был не простым российским гражданином, забитым и никому не нужным.

На очередной сессии парламентской ассамблеи Совета Европы депутат от Франции выступил с докладом, в котором подверг острой критике российскую правоохранительную систему, затравившую в сибирской тюрьме политзаключенного Сергея Мигунова, а теперь взявшуюся за его сына — талантливого юриста, правозащитника, эксперта Комиссии по правам человека, и, между прочим, французского гражданина! Опять вспыхнули дебаты, опять приняли резолюцию о недопустимости «психологической казни»… Кроме того, вопрос о Мигунове-младшем было решено обсудить на специальном заседании Европейского Совета в присутствии глав государств-членов, где наверняка разразился бы громкий международный скандал.

В общем, в один прекрасный день Огольцов вызвал Евсеева, который отвечал за оперативное сопровождение расследования.

— Ну, что, опять просрали дело! Где железные доказательства? Где уликовые материалы? Приходится прекращать за недоказанностью обвинения!

Майор вздохнул.

— Так что мне, в Парижской штаб-квартире ЦРУ его личное дело изымать? С собственноручной распиской? Раньше таких доказательств хватало. А сейчас и его папашу бы не осудили…

— Хватит умничать! — замнач пошевелил сердито бровями. — Принесешь извинения и лично проследишь за процедурой депортации!

Родион Мигунов провел в следственном изоляторе на Лефортовском валу ровно 55 дней, после чего был препровожден в Шереметьево и посажен на самолет, следующий в аэропорт Шарля де Голля. Евсеев лично присутствовал при этом и даже сказал негромко на прощанье:

— Еще раз сунешься сюда, сволочь, пожалеешь.

Никаких извинений он, конечно, приносить не стал.

Но Родиону они были и не нужны. Когда «Боинг» поднялся в воздух, он перешел в первый класс, заказал бутылку «Джони Уокера — голубая марка», сто граммов черной икры с тостами и стейк средней степени прожарки. В таких случаях все оплачивала Фирма, и ему это нравилось. Он впервые ощутил прелесть дорогого сорта виски, который когда-то любил его отец. Он впервые напился, и это ощущение ему тоже понравилось. Нервы расслабились, пережитые невзгоды отошли на задний план, и только одна не отпускала.

— Царствие небесное, папа! — сказал он, опрокидывая очередную порцию жгучей ароматной жидкости. — Я отомщу за тебя!

Такие слова он тоже произнес впервые.

Потом, наклонившись к иллюминатору, погрозил кулаком белым, напоминающим клочья ваты облакам.

— Сам ты сволочь!

Кому была адресована последняя фраза, оставалось только догадываться.

Самолет на Париж вылетел в 00–10, домой Евсеев вернулся во втором часу ночи. Прежде чем зайти в подъезд, он по привычке поднял голову и посмотрел на окна своей квартиры. И сразу понял — что-то произошло. В кухне горел свет. Только не электрический желтый, а — красный, неровный, тревожный, какой-то потусторонний свет, словно там что-то тлело или пылало, или кто-то бродил по квартире с фонариком, прикрывая его рукой.

Воры. Убийцы. Пожар. Этого еще не хватало!

Не помня себя, Евсеев поднялся на этаж, пробежал через тамбур, опрокинув соседский велосипед, сунул ключ в дверь, распахнул…

— Маринка! — крикнул он с порога.

Было темно, но спокойно. Откуда-то раздавалась негромкая музыка и пахло… Черт. Пахло чем-то вкусным. Отбивными.

Евсеев открыл дверь кухни и увидел Марину, мирно сидящую за накрытым столом. На столе горели