можно снять на Рождество за девять тысяч долларов в неделю. Выкрашенные в синий и бежевый цвет комнаты названы по именам стихий и украшены золотыми солнцами и лунами.
— Ах, брось, «Нилая». Слишком много кича в духе Беаты Ведекинд [166], — говорят по этому поводу две лесбиянки лет сорока пяти, из Мюнхена. Они ориентируются в подобных вещах, ни в коем случае не хотят там жить и каждый год снимают вместо этого португальскую виллу с побеленной верандой, видом на Индийский океан и семью слугами.
Недалеко от их дома молодые, только что уволившиеся из армии израильтяне на тяжелых индийских мотоциклах Enf eld грохочут по рисовым полям, мимо прелестных португальских церквей, и их dreadlocks[167] весело развеваются в воздушном потоке.
Они чуть не сбивают нескольких поклонников «техно» из Глазго, которые ничего не замечают, потому что постоянно подбрасывают в себя экстази, спотыкаясь, бродят, охотясь за слухами, в поисках следующего рейва, который никогда не произойдет, или той хижины, где делают безукоризненный пирсинг, или просто омлета с золотисто-коричневой корочкой.
И потом их интересует слух о том, где и когда снова видели Чарлза Собхраджа — серийного убийцу, который в семидесятых и восьмидесятых годах убивал простодушных хиппи. Все это бессмыслица, но вместе с тем и правда: эти люди постоянно пребывают в поисках.
— Я испробовал уже много наркотиков, но ничто так не расширяет твое сознание, как Святой дух, — говорит молодой фанат Иисуса. Он — член свободного, не считающего себя сектой объединения молодых людей, которые действительно так себя называют: Фанаты Иисуса. Они отвергают догматичность христианства, поэтому разъезжают по свету, с длинными вьющимися волосами, и когда их спрашивают, на что они тратят время, они смеются и отвечают: «Ищем Иисуса».
В Гоа они ставят рок-оперу о жизни Христа, на которую сердечно приглашают желающих, в снятой неподалеку вилле новозеландского филиала Фанатов Иисуса. У всех у них белые зубы, они выглядят невероятно здоровыми, не курят сигарет, питаются вегетарианской пищей, не употребляют алкоголя и ведут во всех отношениях положительную, излучающую добро жизнь.
Гоа — Диснейленд анархистов, и те люди с Запада, которые в конце шестидесятых годов прибыли сюда первыми по старой тропе хиппи, через Турцию, Иран и Кабул, а потом поселились здесь и, как бы воспроизводя движения ножниц, каждое лето отправлялись на остров Ибицу, чтобы к зиме вернуться в Гоа, — они все еще живут тут. Их волосы и бороды стали еще длиннее, а животы раздулись и пообвисли, но зато сегодня им принадлежат в Гоа студии звукозаписи и галереи батика, интернет-кафе и булочные, и они — пользуясь правом первородства — с нескрываемым отвращением взирают на своих духовных внуков.
Собственно говоря, во всем виноваты битники — Аллен Гинсберг и Питер Орловски — которые открыли Гоа в начале шестидесятых годов и завладели им. В ту пору битники просачивались сюда, так сказать, по капле, привлеченные слухами о том, что где-то на другом конце света есть анклав, в котором каждый может делать что хочет. Устав от Танжера — да и Стамбул в ту пору был уже не тот, что прежде, — они, битники, явились в Гоа, сидели в чем мать родила на пляже и впрыскивали в руку морфий.
Местным индийцам, которые такого еще никогда не видели, поведение битников тогда еще представлялось возможной формой выражения одной из многих тысяч религий Индии — некоей личной, новой, малой религией, требующей от светлокожих людей с Запада именно того, чтобы они прибывали сюда, рассаживались нагишом на морском берегу и вкачивали в себя безумное количество морфия и ЛСД, на глазах истощаясь и неся невероятную чушь. Гинсберг тогда отмечал в своих индийских дневниках — вы только не смейтесь, пожалуйста, — что в Индии он де чувствует себя, как в Париже двадцатых годов.
Но затем, в конце шестидесятых, начали прибывать хиппи, их прибывало все больше, и от битников они отличались тем, что не читали друг другу вслух Уильяма Блейка[168] и Маяковского, когда обкуривались, а просто хотели быть гедонистами.
Они хотели только быть голыми и длинноволосыми, чувствовать себя свободными и под кайфом. И еще — показывать знак «peace»[169], один из самых бессмысленных, самых неестественно аффектированных жестов этого столетия. Впервые в истории человечества возник массовый туризм в регионы третьего мира.
До сих пор путешествие всегда было дорогим удовольствием. Но вдруг здесь объявились тысячи дурно пахнущих, немытых людей, которые на путешествие из Афин в Кабул израсходовали не более десяти немецких марок и теперь в Гоа тоже, видит Бог, не желали ничего делать. В конце концов, можно спать и на пляже, там же справлять нужду, питаться рисом, как местные, выкуривать в день пару самокруток и заниматься на песке свободной любовью.
Христианские дети населения Гоа, наполовину состоящего из католиков, возвращаясь домой из школы, неизбежно становились свидетелями ритуалов этих обнаженных хиппи. И поскольку все же имелось различие между странной новой религией и настоящими святыми, садху [170], которые, прикрыв матерчатым мешочком только свой пенис, столетиями бродили, прося милостыню, по Индии, — эти святые были аскетами, полностью отказывались от половой жизни, вообще пренебрегали телом, считая его вместилищем греха, тогда как хиппи, наоборот, занимались на пляже групповухой, на глазах у всех, — индусы возмутились, и их протест дал повод для активности отвергающим всякую мораль хиппи, которые знали теперь, за что им бороться под пальмами.
Гоа стал первым виртуальным раем, псевдобеззаконным пространством, поддельной временной автономной зоной, создания которой как последнего эстетического действия требует исламский анархист Хаким Бей[171].
И поскольку знак «peace», столь любезный всем хиппи, давным-давно уже ничего не значил, а смысл его скукожился, отчего знак этот превратился в пародию на пародию, потребовался новый символ. Заклинанием в сегодняшнем Гоа стало «шанти»[172], завершающее слово из «Пустынной земли» Т. С. Элиота, — старинное санскритское слово, означающее «мир, который превосходит возможность усваивать», и это слово сегодня в гиперинфляционном употреблении у фанатов.
Сегодня «шанти» со всех сторон вдалбливается в уши посетителю. «Шанти, брат», — говорят, если опять не заводится мотоцикл Enfield, или не удалось раскрашивание хной, или косяк слишком слабо закручен. Что именно тут должно быть «шанти», распознать непросто. Но считается: все, что не прикольно, — не «шанти». Отглаженные рубашки, например, — не «шанти». Чартерные туристы — тоже нет. Модная фирма Stussy — это «шанти», но даже и она не совсем. Уже лучше, в этом смысле, обстоит дело с шароварами из батика, которые полулегально, с использованием детского труда, производятся в Малайзии или в Южном Китае и потом продаются по средам здесь, на легендарном Блошином рынке. Блошиный рынок по средам, в Анджуне, является, так сказать, нексусом Гоа, наглядным примером синекдохи[173], Гоа в Гоа. Этот гарантированно еженедельный хэппенинг создает пространство, в котором каждый может показать свое опьянение, свое умопомешательство, свои носильные вещи, свой образ мыслей. Это — место, куда едут все, без исключения.
Туда прибывают прокаженные, смеющиеся нищие, индийские манекенщицы и манекенщицы шведские, бородатые пожилые хиппи и торговцы сукном из Непала и Кашмира, продавцы бронзы из Тибета, шизоидные рейверы и, конечно, представители касты, почитаемой здесь за низшую: тучные чартерные туристы в тесных рубашках «на выход», которые влажными от пота руками боязливо держат наизготовку видеокамеры, чтобы запечатлеть и потом, по приезде домой, показывать знакомым все безумие здешнего фанат-шоу.
Вероятно, они смутно догадываются, что Гоа — это анти-Мальорка, превосходный выбор для тех тридцатипятилетних, которые хотят на зиму снять для себя не finca[174] , а виллу у моря, на другом конце света. И часто употребляемая фраза, что на Мальорке тоже есть де красивые уголки, точно так же касается и Гоа: элитарными считаются здесь только несколько пляжей — подальше за мысом. Но только в Гоа элитарность обретает странные формы выражения.
В джунглях Арамболя, например, возле знаменитого святого дерева баньян живут в лесу несколько голых швейцарцев вместе с голыми японками. Они давно сожгли или продали в Калангуте свои
