счастливую картину, в последний раз увидеть пять-шесть исполненных решимости пар, которые все еще увлеченно танцевали, а потом, под звуки бесконечного контрданса, стала медленно подниматься по парадной лестнице, и ее лихорадило от надежд и страхов, от супа и глинтвейна, гудели ноги и одолевала усталость, и было тревожно и неспокойно, но наперекор всему душа ликовала, восхищенная балом.

Отсылая Фанни, сэр Томас, возможно, пекся не только о ее здоровье. Быть может, он подумал, будто Крофорд сидел подле нее уж слишком долго, а возможно, хотел отрекомендовать ее в качестве хорошей жены, показав, как она послушна.

Остался позади бал, а теперь и завтрак; брат с сестрою расцеловались на прощанье, и Уильям уехал. Крофорд, как и предсказывал, появился минута в минуту, и последняя трапеза была скорой и приятной.

До последней минуты занятая Уильямом, Фанни теперь воротилась в комнату, где они завтракали, с глубокой печалью на сердце, горюя о грустной перемене; и здесь дядюшка по доброте сердечной оставил ее в одиночестве, чтоб она могла поплакать на покое, возможно, думая, что опустевшие стулья двух молодых людей вызовут в ней восторженную нежность и что горчица и кости от холодной свинины, оставшиеся на тарелке Уильяма, и яичная скорлупа на тарелке Крофорда будут равно взывать к ее чувствам. Как и предполагал дядюшка, Фанни села и заплакала от любви, но от любви сестринской и никакой другой. Уильям уехал, и ей теперь казалось, что, пока он гостил в Мэнсфилде, она большую часть времени растратила попусту в напрасных треволненьях и себялюбивых заботах, с ним вовсе не связанных.

Таков был нрав Фанни, что стоило ей подумать о тетушке Норрис, предоставленной самой себе в скудном и безрадостном ее домишке, и она неизменно принималась укорять себя в каком-нибудь пустячном недостатке внимания к той, когда они виделись в последний раз; где ж ей было надеяться, что за две недели, которые Уильям провел в Мэнсфилде, она успела сказать и подумать все, на что он был вправе рассчитывать.

Тягостный и печальный то был день. Вскорости после второго завтрака простился со всеми на неделю и Эдмунд, сел на коня и поскакал в Питерборо, – теперь уехали все. О вчерашнем бале остались одни воспоминания, которые Фанни не с кем было разделить. Она разговаривала с тетушкой Бертрам – надо ж ей было хотя с кем-то поговорить о бале, но тетушка так мало заметила из того, что происходило на бале, и так была нелюбопытна, что разговаривать с нею было весьма утомительно. Леди Бертрам не помнила толком ни кто во что был одет, ни кто где сидел за ужином, помнила единственно свой туалет и свое место. Не удержала она в голове, что ж это такое она услышала об одной из девиц Мэддокс и что ж это такое леди Прескот заметила в Фанни; не уверена была, то ли полковник Харрисон говорил об Уильяме, то ли о Крофорде, когда сказал, что он самый красивый молодой человек в зале; кто-то что-то ей шепнул, да только она позабыла спросить сэра Томаса, о чем шла речь. Таковы были самые длинные ее речи и самые отчетливые высказывания; в остальном Фанни только и слышала от нее, что вялые: «Да… да… очень хорошо… разве ты?.. разве он?.. А я этого не видела… Я не отличила бы одного от другого». Худо это было. Не многим лучше досадливых ответов тетушки Норрис, окажись она тут; но она отбыла восвояси, запасшись избыточными желе, дабы попотчевать ими занемогшую служанку, и в здешнем тесном кружке царили мир и доброжелательность, хотя более нечем было похвастать.

Вечер был такой же тягостный, как день.

– Не пойму, что это со мной такое! – сказала леди Бертрам, когда со стола убрали чайные принадлежности. – Я совсем отупела. Должно быть, оттого, что вчера засиделись допоздна. Фанни, придумай что-нибудь, чтоб я не клевала носом. Вышиванье валится из рук. Поди-ка принеси карты, а то я вовсе отупела.

Фанни принесла карты и, пока не пришла пора идти спать, играла с тетушкою в крибидж; а поскольку сэр Томас читал про себя, следующие два часа безмолвие прерывалось единственно карточным счетом:

– Теперь получается тридцать один. Четыре на руках и восемь в казне.

– Вам сдавать, тетушка. Хотите, я сдам за вас? Фанни снова и снова думала о том, как все переменилось за последние сутки в этой комнате и во всей этой части дома. Вчера вечером гостиную переполняли надежды и улыбки, суета и движение, шум и блеск, и не только гостиную, но весь дом. Теперь же повсюду лишь вялость и безлюдье.

Хороший ночной сон подбодрил Фанни. Назавтра она уже думала об Уильяме повеселее, а так как утром ей представился случай очень мило поболтать с миссис Грант и мисс Крофорд о вечере четверга, и не обошлось в их разговоре без преувеличений, на какие способно воображение, без смеха и шуток, что непременно следует за прошедшим балом, то Фанни уже не так трудно было обрести свое обычное настроение и освоиться с затишьем этой мирной недели.

Да, никогда еще на памяти Фанни в Мэнсфилде не бывало так малолюдно; уехал и тот, от кого исходило ощущение уюта и бодрости при всякой трапезе и всякий раз, когда семья собиралась вместе. Но к этому надобно притерпеться. Скоро он уедет совсем; и Фанни благодарила судьбу, что может сидеть в одной комнате с дядюшкой, слышать его голос, прислушиваться к его вопросам и даже отвечать на них без прежней мучительной стеснительности.

– Нам недостает обоих наших молодых людей, – говорил сэр Томас в первый и во второй день, когда они собирались после обеда сильно поредевшим кружком; и, заметив в первый день слезы на глазах Фанни, ничего более не добавил, лишь предложил выпить за здоровье отсутствующих; но на другой день пошел несколько дальше. Благосклонно отозвался об Уильяме и выразил надежду на его продвижение по службе. – И есть основания полагать, что теперь он станет навещать нас не так уж редко. Что же до Эдмунда, нам надо привыкнуть обходиться без него, – прибавил сэр Томас. – Эта зима будет его последней в нашем домашнем кругу.

– Да, – сказала леди Бертрам. – Но я предпочла бы, чтоб он не уезжал. Наверно, все они рано или поздно уезжают. А я бы предпочла, чтоб они оставались дома.

Это относилось главным образом к Джулии, которая как раз попросила разрешения вместе с Марией ехать в Лондон, поскольку сэр Томас счел полезным для обеих дочерей дать такое разрешение; леди Бертрам, хоть она при своем добродушии и не стала этому мешать, сетовала теперь на то, что, вместо того чтоб воротиться со дня на день, Джулия еще задержится. Движимый прежде всего здравым смыслом, сэр Томас постарался примирить жену с этой переменою. Он ссылался на все чувства, какие надлежит испытывать в этом случае заботливой родительнице, и ей было приписано все, что должна испытывать любящая мать, которая печется об удовольствии своих детей. Выслушав сэра Томаса, леди Бертрам согласно сказала «да» и. минут пятнадцать молча поразмыслив, вдруг заявила:

– Я вот думала, думала, сэр Томас, и знаешь, я очень рада, что мы тогда взяли в дом Фанни, ведь теперь, когда наши дети разъехались, видно, как нам это хорошо.

Сэр Томас немедля с толком повернул ее неловкую похвалу: