диванов и кресел обивку, обдирали со стен шелковую ткань.

— Грабь, братва, награбленное! — верещал бледный рабочий, тыча штыком в малахитовую статуэтку Амура.

Треск уничтожаемой мебели, грохот падающих картин, резных каменных ваз, статуй, тяжелых бронзовых часов смешались с криком и проклятиями грабителей, которые принялись ссориться и драться из-за добычи.

Солдаты стреляли по красивым капителям мраморных, селенитовых и малахитовых колонн, били прикладами в зеркала и картины, в каменные столешницы, в блестевшие глазурью и мозаикой шкафчики, письменные столы; рвали штыками ковры, китайские, японские, турецкие гобелены; сбрасывали на паркет портреты в тяжелых золотых рамах, увенчанных царскими коронами.

В небольшом кабинете висел одиноко портрет Александра III.

Вбежавшая толпа остановилась, объятая ужасом.

Из мрака на них смотрело неподвижное лицо царя.

Холодные голубые глаза, казалось, были живыми.

В черном мундире, с одиноким, белым крестом святого Георгия на груди, царь стоял, пряча руку за пазухой, и смотрел строго и проницательно.

— Император Александр Александрович… — раздался переполненный страхом голос. — Строгий был царь… Александр III, отец Николашки…

— Палач! Убийца крестьян и рабочих… Тиран! — крикнули другие. — Бить его!

Портрет стянули со стены, поломали раму. Десятки рук хватали за холст картины, вонзали в него пальцы, царапали, ломая и загибая ногти, пока лицо царя не начало покрываться кровью.

Разъяренная этим старуха, завернутая в шелковую, только что украденную портьеру, вскочила обеими ногами и разорвала холст. Жесткие, затвердевшие полосы портрета отрывались с треском. Остался только обрывок с фрагментом лба и одного сурового глаза.

— Еще смотришь на нас?! Угрожаешь?! — крикнул писклявым, разъяренным голосом старый рабочий с винтовкой на плече. — Ты, палач, отправил меня в Сибирь, выпил все мое здоровье и кровь! Я тебя отблагодарю… Подожди! Подожди!

Он широким движением рук раздвинул толпу и принялся расстегивать державший штаны ремешок. Обнажившись, он молча, глядя неподвижными глазами прямо пред собой, бездумно присел над портретом.

Толпа ревела, взрываясь смехом, шутками и выкрикивая неприличные слова.

— Ленин! Ленин выступает! Поспешите, товарищи! — донеслись громкие призывы бегущих через соседний зал людей.

— Ленин выступает! Ленин! — повторяла толпа.

Все, толкаясь локтями и кулаками, ругаясь и вереща хриплыми, сумасшедшими голосами, выбежали из кабинета.

На смятом ковре среди щепок поломанных рам и кусков позолоты остались обрывки царского портрета, опороченного всем, во что только могла вылиться слепая и дикая рабская месть.

В огромном Малахитовом зале, наполненном дымом вонючей махорки, замусоренном шелухой от семечек, которые рьяно грызли победители, стоял на столе, возвышаясь над толпой, плечистый Ленин.

Пальто на нем было расстегнуто, он бросался во все стороны, размахивал руками и, словно молотом по неподатливому камню, бил словами.

— Товарищи, братья! — кричал он, щуря глаза. — Товарищи, братья! Вы победили в столице. Трудящиеся всего мира никогда не забудут вашего мужества и вашего порыва! Теперь вы создадите новое государство. Государство пролетариата! Оно должно стать машиной уничтожения всех ваших врагов… Борьба предстоит еще долгая. Не отступайте, помните, что в этот момент ваши товарищи захватывают Москву, а остальные — проливают кровь во всех городах России. Победа принадлежит вам, товарищи! Вы, только вы, будете руководить, судить и пользоваться богатствами страны! Никаких законов, ограничивающих свободу рабочих, солдат и крестьян! Никаких привилегий! Никаких войн!

Выступление Ленина было прервано громом окриков, ревом и воем.

Он стоял невозмутимый и внимательно, как чуткий зверь, смотрел, слушал и, щуря глаза, впитывал своим инстинктом скрытые, не вырывающиеся наружу мысли и устремления этой толпы. Подняв руку, он успокоил собравшихся.

НА ОТДЫХЕ

— Завтра мы предложим всем воюющим на фронтах странам заключение мира без аннексии и контрибуции! Мы предложим перемирие Германии! Захваченную царями и буржуями землю мы отдадим крестьянам!

— Ого-го-го! — пронеслось над залом.

— Фабрики, банки, железную дорогу, корабли! — возьмут рабочие и отныне будут сами всем управлять!

— Ленин! Да здравствует Ленин! — потрясли воздух бурные, звучащие радостью и восхищением окрики.

Люди протискивались к столу, вытягивали руки в сторону оратора. Наконец они дотянулись до него, подхватили, подняли над головами и пошли с ним, как ходили когда-то, сгибаясь под тяжестью святых образов, носимых в церковных процессиях.

С этого момента Ленин превратился в нового мессию, божество для этих голодных, притесненных, невежественных, слепых толпищ. Он кричал еще что-то, махал шапкой, но все тонуло в шуме, в буре тысяч голосов.

В одном из залов сквозь толпу пробились финские революционеры, бывшие личными охранниками Ленина. Рядом с ним встал неотлучный, сильный, как дуб, Халайнен, а между рядами финнов пробирались к вождю Троцкий, Зиновьев, Каменев, Уншлихт, Дзержинский, Володарский, Урицкий, Калинин, Красин, Иоффе, Нахамкес и все те, кто оставался в первых рядах вождей и руководителей Июльской и Октябрьской революций пролетариата.

К Ленину приблизился Луначарский и, наклонившись к уху, прошептал:

— Товарищ! Пролетариат занимается насилием, уничтожает бесценные произведения искусства, выносит картины из галереи Эрмитажа.

Ленин поднял голову и присмотрелся к обрадованным, красным, диким, бездумным лицам стоявших в толпе людей.

— Сегодня их день! — спокойно ответил он. — Им не нужны произведения искусства, да и Россия обойдется без них! Пока им можно все… пока… Такова их воля… Сегодня… они чувствуют такое желание!

Ведомые финскими стрелками, они шли дальше через прекрасные залы, в которых толпились перед ними разъяренные кучки повстанцев и уличного сброда. Под ногами звенело разбитое стекло, они цеплялись за обломки мебели, куски статуй, штукатурки, путались в каком-то тряпье.

Когда Ленин вышел на набережную, кто-то растолкал окружавших его солдат и встал перед ним. Это был высокий человек с бледным лицом и длинными седеющими бакенбардами. Он стоял без шапки, которую потерял в давке. Угрюмая, граничащая с отчаянием решимость зажгла мрачные огни в его светлых глазах, губы дрожали, искажаемые то и дело неожиданной судорогой. Сквозь стиснутые зубы он произнес:

— Гражданин! Мой сын не мог допустить, чтобы свободный народ насиловал беззащитную женщину… За это его ранили… увезли… Не знаю, куда и зачем… Я требую справедливости, гражданин!

Ленин незаметно оглянулся.