столь безвольное, податливое, легкомысленное и в то же время вспыльчивое лицо. Иногда она ненавидела эти голубые глаза, пухлые губы, белый лоб, мягкие, золотистые бакенбарды и буйную, почти юношескую шевелюру, ненавидела как униженная, обманутая жена.

Однако она чувствовала нежность к нему, беззащитному перед всем, что выходило за границы быта обычных людей.

Она знала своего мужа, ведь ей было известно, что не собственным трудом, не усилием мозга и мускулов достиг он благополучия. Счастливое стечение обстоятельств повлияло на его судьбу и дало независимую должность.

Болдырев умел только не испортить карьеру. Он был честен, систематичен в работе, не проявлял к ней излишнего рвения, только настолько — насколько это было необходимо, и ничего более. Он был доволен своей ситуацией и не имел больших амбиций.

Он поднял на жену затуманенные голубые глаза, в которых еще не погас блеск ужаса и грусти.

— Что? — шепнул он удивленный, как будто разбуженный из тяжелого сна. — Ты спрашивала меня о чем-то, Мари?

— Пришел Петр и ждет Георгия… — сказала она.

— Что у вас слышно? — обратился Болдырев к сыну. — Как ведут себя ваши рабочие?

— Плохо! — воскликнул сын. Сегодня с утра пришла только десятая часть рабочих. Остальные пошли за большевиками. Те, что остались, устроили митинг и вывезли на тачках всех инженеров. Только меня пожалели за то, что, как сами объяснили, относился к ним по-человечески и вместе с ними трудился на обрабатывающих станках. Они выбрали меня на должность директора. Получилась очень глупая и нервозная ситуация. Я отказался и подал в отставку. Иначе, исходя из интересов нашего правления, я поступить не мог. Надо было быть солидарным!

— Конечно! — согласился отец. — Правление непременно оценит это, когда наступят нормальные времена.

— Не наступят! — сказал серьезным голосом сын.

— Не наступят? — переспросила госпожа Болдырева.

— Может… когда-нибудь… в любом случае не скоро, — ответил молодой инженер. — Я убежден, что революция получится и именно такая, о какой эти люди мечтают. Я рад этому!

— Что ты говоришь, Петр! — возмутился отец.

— Говорю то, что думаю! — ответил сын. — Нельзя было дольше терпеть такое положение. Те, у кого работа тяжелее, оставались по большому счету на уровне рабов или нежелательных, хотя и необходимых машин, которые выбрасывают, если они начинают работать недостаточно надежно, или когда в результате калькуляции хозяев становятся ненужными…

— Такая же система существует везде, — защищался господин Болдырев.

— Везде плохо! — ответил Петр. — Это поняли американские капиталисты и, выбирая из трудящейся массы самые лучшие, способные экземпляры, вводят их в число владельцев предприятием, в пропорции, точно и справедливо просчитанной. Другим странам, а в первую очередь — России, революция уже заревом светит в глаза…

В кабинете зазвонил телефон.

Господин Болдырев снял трубку.

Вдруг он побледнел и почти бессильно опустился в кресло. Хрипло прошептал, задыхаясь:

— Наши склады ограблены отрядами моряков и рабочих. Фабрика горит… Позвонил и сказал мне об этом наш председатель…

Петр Болдырев щелкнул пальцами и, расхаживая по комнате, говорил:

— Этого я боюсь больше всего! Дикий инстинкт нашей толпы, ведомый избытком ненависти, начнет крушить… Что будет тогда с Россией? Я охотно буду сотрудничать с окончательно высвобожденным народом, но не с разрушителями! Это — ужасно! Поедешь на фабрику?

— Председатель сказал, что вокруг идет битва между бунтарями и поддерживающим правительство Семеновским полком, — прошептал подавленный инженер.

В кабинет вошел Георгий Болдырев.

Так же как и старший брат, он был похож на мать. Такие же черные волосы, смуглое лицо, большие голубые глаза. Но если брат кипел жизнью и энтузиазмом, то вся фигура Георгия выдавала в нем мечтательность и склонность к глубоким размышлениям.

— Ах! Явился наш метафизик! — обрадовался Петр.

— Что творится! Что творится! — воскликнул, складывая руки, Георгий. — Во всех районах — битва. Я с трудом боковыми улицами добрался до вас!

— А что у тебя слышно? — спросил отец.

— Ничего хорошего! Совет рабочих постановил закрыть нашу фабрику как ненужную пролетариату, потому что мы производим мыло, одеколон и зубной порошок, — ответил он с грустной улыбкой.

— Но вы ведь производите также лекарственные средства! — воскликнул Петр.

— Мы обращали на это внимание. Они сказали, что все аспирины, пирамидоны нужны только буржуям, а не трудовому народу. Все запасы реквизированы и вывезены в неизвестном направлении. В фабрике разместились тем временем отряды повстанцев из пригородных фабрик. Я собственными глазами видел, как рабочие откручивали латунные и бронзовые части аппаратов и выносили емкости из платины и серебра… Прекрасная революция в XX веке!

— Прекрасная, не прекрасная, но революция и к тому же — российская! Другой она, брат, и быть не может! Мы дикий народ, а дикость нашу усилило небывалое, преступное, предательски глупое в отношении России угнетение! — воскликнул Петр.

— Революция должна поднять весь народ, повести его за собой! — запротестовал младший брат. — Как же она достигнет этого, если запятнает себя примитивным разбоем, отвратительным преступлением?

— Твои умозаключения, Георгий, хороши для квакеров или евангельских христиан, но не для нас! Мы еще пока языческий народ, блуждающий в густом мраке, — говорил Петр.

— Наша интеллигенция не уступает европейской, все восхищаются нашим искусством, — возразил Георгий.

— Дорогой мой! — воскликнул старший брат. — Это старые, совсем неубедительные доводы! Наша интеллектуальная и творческая интеллигенция — это два или три миллиона человек, а остальные 150 миллионов в периоды эпидемий или голода бьют палками или рубят топорами врачей, учителей, агрономов, ветеринаров, потому что непосредственно они «разносят холеру»; бабы топят ведьм, потому что они своими дьявольскими штучками вызывают гнев Божий. Между нами и народом — пропасть. Мы не можем возвести над ней никакого моста!

— Это правда! — согласился Болдырев. — Я знаю рабочего уже двадцать шесть лет. Когда мы говорим с ним о профессиональных вещах, то отлично понимаем друг друга. Достаточно одного лишь слова о чем-нибудь жизненном, общем, у меня сразу же возникает ощущение, что мои слова не доходят до рабочего… Я замечаю в его глазах растерянность, недоверие, вражду. Думаете, крестьянин понимает рабочего или мещанина? Нет! Я бывал в деревне у брата Сергея и знаю, что крестьяне ненавидят землевладельцев, они полны подозрительности к людям из города и презрения к рабочему…

— Да! — воскликнул Петр. — К сожалению, мы не имеем общества. У нас есть несколько слоев, ничем между собой не связанных, враждебно настроенных в отношении друг друга, а если добавить к этому территориальные, религиозные, племенные отличия — картина становится отчаянной и безнадежной!

— Каким образом Ленин намерен все это объединить? — спросил Георгий.

— В этом все дело! — согласился Петр. — Скоро мы это узнаем, если этот загадочный вождь пролетариата одержит победу.

— Пойдемте завтракать! — сказала госпожа Болдырева, открывая двери. — Я сама все приготовила, потому что прислуга разбежалась по митингам.

За столом царило молчание. Госпожа Болдырева была грустна и украдкой вытирала слезы, заметив, что лицо мужа было бледным и озабоченным.

Она была убеждена, что он переживает за свою любовницу, которая полностью овладела уже стареющим, но полным задора, юмора и хорошего здоровья инженером. Однако госпожа Болдырева