Ленин смеялся, а с толстых губ его сочилось острое, пронзительное шипение.

Он весь трясся и щурил раскосые глаза…

Где-то далеко-далеко, уже за горами, пробежал глухой рокот прокатывающейся над миром бури.

Слабый рокот… Ему даже не ответило эхо.

Оно не слышало отголосков улетающей бури, а может, не поняло далекой опасности?..

Ленин, расставшись с поэтом в горном санатории в Закопане, возвращался один в свою хату в деревне Поронин.

Он переехал сюда вместе с Крупской и Зиновьевым из Кракова, чтобы быть поближе к российской границе. Он ежедневно ходил пешком из деревни Поронин на почту или в Закопане, где у него было несколько друзей — поляков и русских, издавна живущих в этом подгорном городке.

Сюда разными путями, а чаще всего контрабандными тропами — через «зеленую границу», прибывали российские революционеры из партии большевиков, чтобы посоветоваться со своим вождем. Возвращались они с зашитыми в одежде, шапках и сапогах написанными им статьями, брошюрами и листовками, расходящимися по России в тысячах копий.

Теперь, после прогулки в горы, всей грудью вдыхая живительный воздух, свежий и чистый после бури, еще огрызавшейся издалека глухим рокотом, он возвращался домой.

Перед ним было несколько километров пути.

Он подумал, что можно заглянуть к знакомому русскому Вигилову и попросить у него велосипед, но не сделал этого. Постукивая горным посохом, пошел в Поронин.

Припомнил вдохновенные слова польского поэта, благословившего его на великое свершение — показать человечеству путь небывалого в истории прогресса духа.

Хитро улыбнувшись, он пробормотал:

— Обещание освободить угнетаемые народы потрясет весь мир!

Он снова рассмеялся, уже громче.

Однако мысль устремилась дальше. Она, казалось, проводила ревизию сил, контролировала завоеванные позиции, выдвинутые вперед посты, изучала вражеские крепости.

Каждый другой человек на его месте отчаялся бы и засомневался. Потому что вокруг росли мощные вражеские преграды.

Европейская война, которую он предсказывал уже несколько лет назад, разразилась. Он оценивал ситуацию с холодной рассудительностью, не сомневаясь, что европейские державы собирают весь запас внутренних сил, что они постановили довести до конца окончательный расчет.

«Мы будем свидетелями кровавой резни между империалистическими хищниками!» — подумал он и снова рассмеялся, размахивая посохом.

Возрастающий в России патриотизм, искусственно поддерживаемый правительством и прессой, должен был заставить революционные партии молчать или укрыться в мышиных норах.

Ленин видел, что в кругах немецких и французских социалистов его считали сумасшедшим и фанатиком, верившим в социальную революцию; меньшевики во главе с Плехановым, Мартовым, Даном, Аксельродом, пытались выкопать пропасть между своей партией и большевиками, развернув отчаянную кампанию против «анархизма» их вождя; Троцкий, Иоффе, Урицкий работали над примирением обоих ответвлений социализма; в самом лагере, созданной Лениным организации, царил раскол и разные тактические подходы: такие способные люди, как Лозовский, Вольский, Богданов, Луначарский и Алексинский, боролись с большевистским центром, руководимым Лениным, Каменевым, Зиновьевым и Крупской.

Все, казалось, перешло в лагерь врагов.

— Кто же остался в моих рядах? — спрашивал Ленин. — Три верных товарища, которых в критический момент тоже может напугать последнее, решительное слово. Маленькие, как окруженные неприятелем острова в бурном море, группы партийных рабочих. Либкнехт, Роза Люксембург, может быть, Клара Цеткин в Германии… Да! Они не предадут, не отступятся от наших лозунгов, но как поступит целая масса тех нескольких миллионов объединенных во II Интернационале рабочих, руководимых старыми вождями Каутским, Бебелем, Плехановым, Вандервельде, Шейдеманном, Ладзари? Прислушаются ли эти сбившиеся с пути отряды к голосу партийной совести и здравого смысла?

Ленин приостановился и на минуту задумался.

— Нет! — прошептал он. — Там, на западе, я не найду союзников…

Он рассмеялся и продолжительно свистнул.

— И что же? — спросил он кого-то в темноте. — И что же? Склонить покорно голову, ждать лучших времен и молчать?

Смех его становился шипящим и язвительным.

Внезапно ожили воспоминания о цепи зеленых и розовых гор, которые он видел в подоблачном ущелье, куда завел его влюбленный в свои горы и долины несгибаемый и твердый, как скала, с ног до головы польский поэт.

За каменной преградой, за завесой из ореола перекрещивающихся солнечных лучей Ленин видел всю землю.

Он увидел ее такой, какой знал ее все годы глубоких раздумий, тяжких забот, палящей ненависти.

Это была страна слез, плача и скрежета зубов…

Испокон веков, с забытых времен могущественных, гордых цесарей четырех сторон света, сидящих на троне Ассирии и Вавилона, со времен таинственных королей-священников, сынов египетского Ра — солнца, со времен божественных властителей Китая и так без конца, через эпохи, столетия, через мечи и скипетры коронованных хищников, мудрецов и святых… Страна вечного, кровавого насилия кучки могущественных, мудрых и вооруженных над муравейником убогих, беззащитных, беспомощных.

— Ха-ха-ха! — раздался громкий, злой смех стоящего на дороге в полинявшей одежде и стоптанной обуви человека.

— Ха-ха-ха! — смеялся Ленин, щуря раскосые глаза, сжимая челюсти, пока возле маленьких, прижатых к черепу ушей не задрожали желваки. — Ха-ха-ха! Это мои отряды! Все те, которым оставлено единственное право — плакать, рыдать, выть от отчаяния, скрежетать зубами от ненависти!.. Они пойдут за мной!.. Самые несчастные, самые невежественные, самые заклейменные, на первый огонь, а за ними те, которые уже умеют терпеть и молчать. Но я вырву из них холодную ненависть, чтобы они заскрипели зубами, как старые телеги, и пошли за мной… И пойдут!..

Он тихо, почти мягко улыбнулся, как всегда, когда знал, что взвесил все точно и был уверен в успехе.

Он шел дальше, скользя безразличным взглядом по усеянному звездами небу. Неуловимое, далекое — оно было для него чужим, неинтересным. Веселыми, проницательными глазами он пронзал землю, горы, черной зубастой стеной выступающие на фоне неба, темные леса, окна хат горцев, светивших по сторонам дороги.

Он чувствовал землю всем своим естеством.

Его пронзали приземленные судороги, с полей, лесов и убогих хат долетали до него шорохи и шепот; он понимал их и отвечал мыслями и тихой радостью, которую ощущал в сердце.

Удивительна судьба неизвестного людям изначального предначертания!

Вот в этот момент, в ночном мраке, на усыпанной песком дороге, вблизи скрытых в горных долинах деревень шел одинокий человек. Под куполом мощного черепа он нес мысль, которой предстоит потрясти весь мир; здесь, под покровом старых придорожных ив, загорались огоньки в дерзких, раскосых глазах, видящих все, что живет, думает и страдает, за этими горами и за далеким горизонтом, намеревающихся своим жаром оплодотворить ненависть, чтобы получить богатый, вечный урожай любви. По расшатанному мостику, переброшенному над юрким ручьем, шел человек с желто-бледным лицом далеких монгольских