правильным путем. Без инициативы и руководящей роли пролетариата, крестьянство является нулем для революции, которую я готовлю. Нулем! Но к этому нулю я добавлю новые, огромные числа!

Он замолк и, щуря глаза, процедил через сжатые зубы:

— Даже если мне придется уничтожить пятьдесят миллионов крестьян! Они жадные рабы, а я согну их кровавым бичом, видением страшной смерти, эксплуатацией, какой они раньше не знали! Я сделаю из них новых рабов пролетариата, пока не опомнятся и не пойдут с нами плечом к плечу!

Он плюнул. Ему в этот момент ненавистен был этот муравейник невежественных людей от сохи, стоявших у него на пути.

Он был совершенно одинок, но мысль о тяжелой борьбе с крестьянством добавляла ему желания жить.

Уезжая, он имел при себе Надежду Константиновну, молчаливую, скромную, строгую — послушное орудие в его руках, и нескольких молодых людей чужой для него породы.

Один из рабочих, провожавших его, спросил:

— Как так случилось, Владимир Ильич, что ваши ближайшие помощники: Троцкий, Свердлов, Иоффе, Зиновьев, Каменев, Стеклов — евреи?

Ленин сощурил глаза и ответил:

— С русскими нельзя замахиваться на такие вещи! Они сейчас же начнут грезить, тосковать по душе вселенной, думать о том, как осчастливить человечество, а когда у них пуговица на рубахе оторвется, они впадут в отчаяние, сядут на берегах «рек вавилонских», станут бить себя в грудь, раскаиваться и поглядывать в небо бараньими глазами. Для нашего дела более всего подошли бы американцы, англичане или немцы. А так как их нет, я, товарищ, беру других, не имеющих в себе русской крови!

Он разразился злым смехом.

— А вы — наш русский человек. Но ведь вы ведете к цели и духом не пали? — задал новый вопрос рабочий.

— Какой же я русский человек? — возразил он, пожимая плечами. — Отец — астраханский калмык, мать — из дома Бланк, фамилия зарубежного происхождения… От калмыков я перенял смелость неповиновения, разрушения и наглость строительства нового мира на обломках и могилах старого!

Он взглянул на изумленного товарища и прервал свой вывод. Доброжелательно улыбнувшись, он мягким голосом добавил:

— Я подшутил над вами, друг мой! Какой же из меня иностранец? Родился я на Волге и с детства слушал рассказы о Стеньке Разине, Емельке Пугачеве и других разбойниках и бунтарях. Ха-ха-ха!

— Ну, успокоили вы меня! — воскликнул рабочий.

— Успокоил? Это хорошо! Сейчас я вам что-то другое скажу, — продолжал Ленин. — Я в отчаяние не впаду никогда и не остановлюсь ни перед чем! Я верю, что то, что мы сегодня проиграли — отберем завтра! В этом я не похож на русского человека! А это потому, что в молодости я выбросил из сердца любовь к себе и заботу о собственной жизни. Я, товарищ, ничего не желаю, кроме победы партии, и приду к ней быстро, не успеешь оглянуться! Не думайте об этих, чужих нам по крови, помощниках наших! Задумываетесь ли вы о том, русский или кто-то другой изготовил вам молоток, пилу, зубило? Нет! Поэтому пускай вас не волнует, кто — русский, еврей, поляк, латыш или негр — даст вам социалистическое государство! Лишь бы только дал!

Рабочий рассмеялся и сказал с уверенностью в голосе:

— Ясное дело!

— Ну, видите, как это просто и понятно?!

— Ясное дело! — повторил рабочий, не задавая больше вопросов.

Ленин пока поселился в Цюрихе. Он работал здесь над созданием двух ежедневных газет, складывая копейку к копейке из присылаемой ему из России от недобитков его партии денежной помощи.

Теперь его главным врагом были меньшевики, и он точил нож для новой битвы с ними.

У него не было также слишком высокого мнения о западных товарищах, попавших в клещи демократической идеологии.

В конце 1907 года в Штутгарте он впервые испытал западноевропейскую социал-демократию, собравшуюся на конгресс II Интернационала.

Ленин предложил всем принять заявление, что в случае развязывания европейской войны все социалистические партии будут стремиться начать войну гражданскую против капитализма, подняв знамя социальной революции. Его поддержала только Роза Люксембург, и предложение было решительно отклонено. Бебель был принципиально согласен с мыслью заявления, но из тактических соображений считал его принятие ненужным.

Ленин с презрительным выражением лица воскликнул тогда:

— Помните, что пройдет несколько лет, и вы либо примете мое заявление, либо перейдете в ряды врагов пролетариата!

Он натянул на голову кепку и намеревался покинуть зал заседаний.

Но не сделал этого.

— Нельзя отступать! Конгресс примет никчемную «гуттаперчевую» формулу, которая их ослабит.

Он остался, и вместе с Зиновьевым и Розой Люксембург они продвинули поправку, обязывающую партийных социалистов к усилиям против войны и капитализма.

На следующий день, просматривая газеты, Ленин долго и зловеще смеялся. На него набросилась вся социалистическая пресса, называя «анархистом», Маратом, преступником и сумасшедшим, страдающим манией величия и личных амбиций.

— Глупцы! Вредные глупцы! — шипел он сквозь смех.

Взяв в руки газеты российских социалистов, руководимых Плехановым, он перестал смеяться. Внезапно успокоился и внимательно читал, останавливаясь на отдельных выражениях и словах.

Закончив, он закрыл глаза и сидел в раздумье.

— Читала? — спросил он Крупскую, кивком головы указывая на стопку разбросанных по столу и полу газет.

— Я просматривала сегодняшнюю прессу, — ответила она. — Атака на тебя по всей линии!

— Атака… — шепнул он. — Атака, которая закончится их поражением! Пока меня ни капли не волнует послушный, хорошо воспитанный и выдрессированный, как цирковая собачка, европейский социализм. Я расправлюсь с ним позже! Придет время, и они об меня поломают себе зубы… Но я не могу оставить без ответа наших полоумных, идущих как стадо баранов за Плехановым. Он знает, что делает, только до сих пор не открыл свои карты! Остальные идут за ним, ни о чем не думая. Я не могу дальше ждать! Необходимо открыть глаза партийным товарищам и выбросить на слом старые социалистические «иконы»… или… или хотя бы испачкать их с ног до головы грязью. Я должен навести в этом порядок!

Он схватил «Зарю» и начал читать вслух.

— Слышишь? — воскликнул Владимир. — Меня называют Нечаевым. Столько лет со мной работают, а до сих пор меня не знают. Я — и Нечаев! Что у меня с ним общего? Классовая ненависть, вера в спасительность революции, энергия борьбы? Но это есть у Плеханова, Каутского, Бебеля, Лафорже, — ба! — даже у Чернова и Савинкова. Нечаев был бешеным слепцом, бездумно бросавшимся совершать сумасшедшие поступки. О, я не такой! О каждом своем шаге я думал годами и ставлю ногу там, где знаю каждый камень, малейший стебелек травы. Я знаю и могу предвидеть каждое содрогание души российского народа, которого никто не знает и никогда не знал… Лучшее тому доказательство — они меня не понимают!

Крупская тихонько рассмеялась.

— Что тебе пришло в голову? — спросил Ленин.

— Когда-то я читала твою характеристику. Уже не помню, кто писал, что ты самый способный ученик иезуитов, что в тебе совместились пороки и таланты Макиавелли, Талейрана, Наполеона, Бисмарка, Бакунина, Бланки и Нечаева, — сказала она со смехом.

— К такому биографу применимо определение российских попов, которые говорят о глупцах, что они «олухи царя небесного»! — ответил он и принялся весело и громко смеяться.

Это был смех удивительно беззаботный и искренний.

Ленин переехал в Женеву, где открыл газету, и здесь, в пещере «льва» — Плеханова, развязал войну