распрягали лошадь, молча и словно не обращая внимания на то, что происходило рядом с ними, во дворе.

– Чего это они без оружия? – спросил Херминг.

– А может, оно у них в телеге… – предположил Венгер.

– Не положено им оружие… – скупо пробурчал Люстиг, сплевывая на землю.

Он ткнул Херминга кулаком в бок, а потом указательным пальцем показал на возниц.

– Видишь у них повязки на рукавах? – спросил он, обращаясь к Хермингу. – Это «хиви»[9], добровольные помощники. Короче, русские…

По лицу Херминга стало видно, что слова Люстига привели его в замешательство. Парнишка, наверное, еще ни разу не видел русских вживую, а тут – сразу двое, да еще оба в немецкой форме!

Люстиг сразу сообразил, какие эмоции обуяли молодого солдата, и хмыкнул.

– Кхе-кхе, а ты думал, что они на медведей похожи. Некоторые правда попадаются… похлеще медведей. Когда с таким в рукопашной сойдешься, все – пиши пропало… Но среди «хиви» таких почти нет. Они все- таки почти все из плена. А в концлагере, сам понимаешь, особо не откармливают.

– Не знаю… у нас в батальоне практически все «хиви» – нормальные мужики… – вступил в разговор Фромм, стоявший позади, во второй шеренге, рядом с Хермингом. – Добросовестные, исполнительные…

– Да уж, – согласно кивнул Люстиг и покачал головой. – Смотришь на такого, и не верится, что еще несколько месяцев назад он с таким же рвением бежал в атаку, чтобы тебя убивать…

– Все равно не могу понять, как они тут стоят, так, запросто… – процедил Херминг. Судя по исполненному ненависти голосу, он уже оклемался. – Они же убивали наших матерей в Пруссии. Вы смотрели кинохронику их зверств и сопутствующую речь рейхсминистра Геббельса? Враги Германии – твои враги. Ненавидь их всем сердцем! – с пафосом проговорил он, так, будто произносил клятву. – Эти слова нашего рейхсканцлера написаны у меня в сердце…

Отто молча посмотрел на Херминга. Того всего трясло, точно в ознобе, мелкой дрожью, а лицо перекосила гримаса ненависти. Типичный продукт «гитлерюгенда», у которого в голове отсутствуют извилины, но зато десять прямых линий, соответствующих десяти заповедям национал-социализма. Только тут, на передовой, они понимают, что знание наизусть заповедей Геббельса еще не обеспечивает победы в бою. Да и то не все… Те, кто успевает…

– Не знаю… – как ни в чем не бывало, продолжил Фромм. – По-моему, к «хиви» эти слова не относятся… По крайней мере, они достаточно настрадались в лагерях и к тому же работают за еду. Зато их использование на тыловых работах позволило высвободить для фронта уйму дармоедов. По мне, так ненависти заслуживают те горлопаны, которые с пеной у рта рассуждают о величии Германии, отсиживаясь в интендантской службе. Пусть эти тыловые крысы пожарятся, как мы, на огне русских сковородок.

– Ты о каких сковородках, Фромм? – усмехнувшись, отозвался Люстиг. – Не о тех, у которых калибр 120 миллиметров?

– Лично мне все равно, чьи это будут сковородки… – заворчал Шеве. – Только чтоб на них подрумянивались и поджаривались колбаски.

– Или сосиски… – мечтательно отозвался Фромм в унисон своему товарищу. – Помнишь, Шеве, какие сосиски делал Фрелих? Нельзя было толком отличить, где он использует натуральные кишки, а где – сосисочную оболочку…

– Черт возьми, я тоже подумал про Фрелиха… – сглатывая слюну, проговорил Шеве.

– Да-а… – продолжал Фромм в том же духе. – У гренадеров работа скотобойни была налажена. Рота работала, как часы: коптильня, сосисочная машина… Хорошо было тем, кто дружил с Фрелихом. Они с Шеве земляки, считай, из соседних деревень. А дело свое Фрелих знал, как «Отче наш». Сколько шпига добавить, сколько специй, соотношение говядины и свинины в фарше… И где он эти специи доставал? Всегда у него перец был – и красный, и черный… Не просто колбасу делал, а разных видов. Вот вам по-баварски, вот вареная. А помнишь, Шеве, какие сосиски у него получались из парного свиного фарша? Берешь такую сосиску на зеленый прутик и над костром держишь. Достаточно пяти минут… Нежнейшее мясо… А какой запах распространялся в воздухе, когда она начинала сочиться жиром… Тогда ее надо аккуратно наколоть в нескольких местах, чтобы оболочка кишки не лопнула…

– Прекрати, Фромм… Хватит издеваться… – пробурчал Хаген. – Я сейчас слюной захлебнусь…

– Это ты в самую точку… – закивал Люстиг. – У меня в животе судорога. Вы не улавливаете в воздухе сосисочный аромат? Интересно, что нам приперли наши добровольные помощники на ночь глядя. Чует мое пузо, что что-нибудь вкусненькое. Ух, если так, я дам им пострелять из своего «дымохода», нашим заботливым «хиви»…

Нутряные предчувствия Люстига не обманули. Действительно, в телеге привезли сухие пайки на все противотанковое подразделение, причем основу пайка составляла внушительная порция сосисок, правда, не вареных, а сырых. Но это никого из солдат ни капельки не расстроило, даже наоборот: не надо было возиться с их приготовлением, а можно потреблять их сразу, в сыром виде. Кроме того, в пайки входило по буханке хлеба, рыбные консервы, маленький кусочек твердого сыра и сигареты россыпью – по пять штук на каждого.

Сухой паек молчаливые «хиви» выдавали под присмотром унтерфельдфебелей и приехавшего на телеге чиновника полевой почты. После того как раздача продуктов закончилась, «хиви» сгрузили из телеги мешок картошки и связку банок с тушенкой, скорее всего, для приготовления горячей порции завтрашнего дня.

Почтальон никаких писем для солдат не привез. Как выяснилось позже, от того же Хорста, во время поглощения составных частей «сухого» пайка, письмо все-таки было, но только одно – для лейтенанта. Кроме того, в разговоре почтальон подтвердил, что из окрестностей Зеелова на хутор прибудет колонна саперов и бронетехники, но ожидать их следует не раньше полуночи. Двигаться они будут медленно, без включенных фар, маскируясь от вражеской артиллерии и авиации.

Русские бомбардировщики под прикрытием истребителей систематически барражировали над поймой, поэтому никакие меры предосторожности не были лишними. И днем расчетам то и дело приходилось спешно бросать свои лопатки и кирки, чтобы укрываться от русских самолетов, терпеливо ожидая, пока «краснозведных» не отгонят зенитчики.

Отто, когда-то служивший в зенитных войсках, с первого выстрела распознавал знакомую до боли стрельбу орудий «восемь-восемь»[10]. Их можно было отличить и по характерному черному дыму разрывов. Как зловещие черные цветы, они распускали свои лепестки высоко в небе, под самой пеленой серых туч.

Агрессивно-динамичную музыку «восемь-восемь» то и дело нарушало отрывистое уханье более мощных, 100-миллиметровых «флаков». Зенитные расчеты плотно опоясывали Зееловские высоты по многокилометровой дуге, создавая надежную линию воздушной обороны.

Иногда они начинали работать по Кюстринскому плацдарму, и тогда русские в отместку за удары этого страшного, мощного оружия принимались ожесточенно обстреливать огневые точки зенитных орудий, пока вся пойма не затягивалась клубами дыма и пылевой взвеси. К ночи вероятность авианалетов сокращалась до нуля, но артиллерия частенько заступала в ночную смену, будоража и без того беспокойный сон солдат уханьем взрывов.

Уходящий день выдался на редкость тихим по насыщенности артобстрелами, и Отто подсознательно ожидал, что враг приберег неприятные сюрпризы на грядущую ночь. Телега с «хиви» и почтальоном убыла в сторону батальона, когда хутор уже погрузился в темноту и солдаты после сытного ужина заняли места на свежесколоченных нарах блиндажей, спеша поскорее провалиться в черную прорубь беспробудного сна. Некоторые не торопились забраться в тесное пространство со спертым воздухом, в котором свежий сосновый дух перебивался кислой, занозистой вонью грязного белья.

Солдаты кучковались в сырых траншеях, тщательно, затяжка за затяжкой, смакуя горячий, ароматный табачный дурман сигарет, розданных вместе с «сухим» пайком. Отто тоже находился снаружи: сидя на корточках, мешал дым сигареты с пронзительно свежим апрельским воздухом.