охапки сырого сена, которое они нанесли с полевых стогов в окопы. Но сон и долгожданный покой не приходили, вместо него наваливалось отчаяние, черное, непроглядное, как безлунная апрельская ночь.

Мысли о Хельге, о родителях не давали покоя, накручиваясь в клубок, который невозможно было распутать. Голова от него распухала. Отто удавалось забыться воспаленным полусном-полубредом только под самое утро, когда пронизывающий сырой ветерок пробирал до костей. После такой ночи Хаген вставал окончательно разбитым и обессиленным. А ведь ему предстояло весь день, не разгибаясь, махать саперной лопаткой, таскать доски и бревна. Одно помогало: механическое махание лопаткой отупляло сознание, помогая избавиться от навязчивых мыслей.

Работа действительно поначалу принесла облегчение. Почки яблонь набухли, и на них пробился зеленый пушок. Он был еле виден, но Отто его заметил. Его нельзя было не заметить. Этот нежный цвет совершенно не соответствовал всей остальной цветовой гамме. Собственно, это были оттенки одного цвета – грязно-серого «фельдграу», цвета войны. Им было пропитано все окружающее, как толстый слой пыли, он лежал на небе, на земле, фигурах и лицах товарищей Отто. И вот, пушок…

Отто сам не мог объяснить, почему его тянуло снова и снова смотреть на эти яблоневые почки. Они пережили зиму и готовятся вновь, заново родиться. Неужели в этом мире, насквозь пропахшем войной, есть что-то, что еще готовится жить, а не умирать? Разве это не чудо? Да, это было чудо, увиденное Хагеном только что, здесь, в одерской пойме… Какой-то неясный шум возник в голове. Не хватало еще хлопнуться в обморок. Это все от бессонной ночи… Поесть бы поплотнее. Хорошо бы поесть…

Отто почувствовал, что начинает совсем выключаться. Иногда такое с ним случалось: он начинал засыпать прямо в траншее, прислонившись к земляной стенке. Но его вовремя возвращал к действительности оклик неусыпного унтерфельдфебеля Хорста. Хорошо, что старший второй команды Хорст не был придирчив и не понукал солдатами без необходимости.

– Эй, Хаген… – приговаривал унтер, тряся за плечо клевавшего носом Отто. – Нечего ловить бабочек… Ночью будешь этим заниматься… Давай, давай, налегай на черенок лопаты… Вот, бери пример с Люстига… Молодчина, гефрайтер!.. Никаких поблажек для этого чертова грунта…

И Хаген начинал послушно тереть себе ладонями виски и мотать головой, чтобы избавиться от тягучей пелены, которая связывала его движения и валила с ног.

Люстиг сообщил, что на хутор ожидается прибытие подкрепления. Кто конкретно прибудет в Хаккенов, было неизвестно. Речь пока шла лишь о решении командования усилить это направление обороны, которое было принято после полученных накануне свежих донесений разведки. Если данное направление обороны для командования становится стратегическим, означало это одно: для русских это направление рассматривалось в качестве стратегического для атаки.

До последнего никто в подразделении всерьез не верил, что русские пойдут на штурм Зеелова. Высоты действительно были сверхцелью, воротами, которые открывали путь на Берлин. Но атаковать эти ворота в лоб, здесь, в пойме Одера, было бы самоубийством.

На эти темы любил порассуждать Люстиг в короткие минуты отдыха, когда они хлебали из котелков горячий суп-концентрат, заедая его черным солдатским хлебом, или после отбоя. Он начинал изображать из себя стратега из генштаба, цепляя в разговор баварца Фромма или унтерфельдфебеля, если Хорст оказывался поблизости.

Люстиг начинал развивать тему о том, что на самом деле их подразделению чертовски повезло, как и всему батальону и всем, кто окапывался в полосе вокруг Зеелова. Русские просто не посмеют сунуться на отвесные, неприступные склоны высот. Они нанесут решающий удар или южнее, или севернее. Для Люстига все это было такой же истиной, как дважды два четыре.

Хорст на доводы гефрайтера бурчал, что единственное, что он усвоил на Восточном фронте, это тот факт, что, если у немца умножение два на два дает «четыре», то у русского те же действия в итоге дают «пять». По мнению Хорста, русские однозначно полезут штурмовать Зееловские высоты как раз по той простой причине, что эти высоты считаются неприступными. «К лобовым атакам им не привыкать… Их генералы будут гнать своих подчиненных напролом…» – сокрушался унтерфельдфебель своим хриплым прокуренным голосом.

Покачав головой, он добавлял:

– Русские научились воевать, но пить они меньше не стали, а значит, штрафников у них не убавилось.

Херминг слова о штрафниках не понял и попросил унтера разъяснить, что тот имел в виду. Хорст только хмыкал в ответ и прекращал разговор с выражением лица, ясно говорившем: что, мол, сосунку объяснять, в бою сам поймет…

До разъяснений туманных слов унтера неопытным солдатам уже позже снисходил все тот же Люстиг, который принимался растолковывать Хермингу, что, по данным разведки, «иваны» стянули на передовую неимоверное количество штрафных подразделений и что именно их русские бросят в атаку в первую очередь.

Люстиг, обнаружив благодарных слушателей, входил в раж. Видя, как округляются глаза у Херминга и Венгера, он нагонял страху еще больше, надрывным голосом повествуя о том, что нет никого ужаснее русских штрафников, когда они идут в атаку, и как они кусают и рвут врага зубами на части в рукопашной, потому что им не выдают оружия перед атакой и они вынуждены добывать себе оружие в бою.

Как бы там ни было, но весть о прибытии на хутор подкрепления подтверждала худшие опасения, озвученные Хорстом.

О времени прибытия новых сил тоже ничего конкретного известно не было. По предположениям Люстига, ожидать не раньше вечерних сумерек. Вряд ли командование затеет перемещения в одерской пойме в течение светового дня. Меры по маскировке и так действовали строжайшие, а в последние часы были возведены в абсолют.

Новость Люстигу сообщил унтер, сам он якобы услышал ее от Дамма, когда тот связывался с командиром батальона по рации. Рация была установлена в хозяйском доме, в котором квартировали оба унтера и Дамм, причем лейтенанту была отведена отдельная комната. Хорст выполнял в подразделении обязанности связиста.

Косвенным подтверждением новости стал тот факт, что боевые занятия первой команды свернулись чрезвычайно быстро, и вся группа в полном составе прибыла на рытье окопов под личной командой Дамма.

Лейтенант торопил молчаливых и злых, вывалявшихся в земле, перепачканных с ног до головы солдат. Дамм будто боялся, что те, кто прибудут сюда, застанут позиции в ненадлежащем виде. Сначала он погнал расчеты первой команды в поле, на обустройство траншей, но спустя час задача изменилась. Явно недовольный темпами строительства второго блиндажа, лейтенант теперь решил все силы бросить сюда. Теперь о перекурах можно было забыть.

До вечера подразделение в авральном режиме закончило обустройство обоих блиндажей и без проволочек принялось за доведение до ума ходов между ячейками для стрельбы, а над хутором по- прежнему нависала пелена тишины, которую колыхал гул нестройной и вялой орудийной канонады.

Когда уже начало смеркаться, Дамм по обыкновению устроил на заднем дворе вечернее построение. В этот момент из-за дальних построек показалась конная повозка. Впряженную невысокую, но крепкую лошадку направлял за вожжи шагавший возле телеги солдат. Еще один тоже шел пешком по другую сторону от телеги. Третий сидел на телеге, согнув спину и свесив ноги на левую сторону. Все трое были в военной форме Вермахта, но оружие, МП-40, держал в руках только тот, что сидел в телеге.

Они еще приближались, а сидевший резво соскочил с телеги, быстрым шагом почти подбежал к Дамму, вытянул руку в приветствии и принялся что-то докладывать.

Дамм, еще не дослушав до конца рапорт прибывшего, окликнул унтерфельдфебелей. Хорст тут же бросился к командиру. Резкие распоряжения лейтенанта отчетливо звучали в холодеющем воздухе апрельских сумерек. «Быстро организовать разгрузку и выдачу…» Пока они совещались, другие двое