Баллард, более тридцати лет преподававший живопись в Ливерпульском колледже искусств, «стремился к новизне, уважая традиции» и был одновременно украшением и «серым кардиналом» местного мира искусств. Тем не менее он был одним из немногих знатоков искусства, включая Артура Дули, будущего создателя памятника под названием «Четверо парней, которые потрясли мир» (установленного на Мэтью– стрит, после того как Beatles стали знаменитыми) и подстрекателя эффектных стычек с желчным Баллардом по поводу элитности художественного образования.

Уместно также упомянуть, что Баллард на спор переплывал Сену и проводил семинары для студентов колледжа искусств в ближайшем пабе. Эта методика, даже сегодня выглядящая экстравагантной, в 60–е годы граничила с безумием — как и усилия Артура защитить Леннона от тех, кто добивался его исключения. Баллард утверждал, что «несмотря на то, что Джон вызывающе себя ведет и практически ничего не знает по всем предметам», парень наделен не просто талантом. «В его письменных работах можно было усмотреть наследие Льюиса Кэрролла, — вспоминал Билл Харри. — Джон также напоминал мне Стенли Анвина (неправильное употребление слов, создающее комический эффект, и так далее), но во всех его работах присутствовал истинный английский дух, тогда как все остальные копировали американцев».

Богемный Ливерпуль, находившийся в непосредственной близости от англиканского и католического соборов, являл собой, по свидетельству Харри, «бледную имитацию того, чем увлекались американцы». Тем не менее этот район был в достаточной степени схож с Гринвич–Виллидж, бурлящим нью–йоркским районом битников, чтобы такие бульварные газеты, как «Sunday People», посылали туда своих репортеров в надежде отыскать центры романтической бедности и раскопать сенсационный материал. Подстегивая горячительными напитками всех, кто собирался у Рода Мюррея, журналисты убеждали их, что намерены писать всего лишь о том, как трудно выжить на студенческую стипендию.

Совершенно верно, соглашался Джон Леннон, который на самом деле не жил здесь — хотя пытался убедить тетю Мими, что всякий, кто что–то собой представляет, должен иметь собственную студию неподалеку от колледжа. Поскольку Мендипс — его официальный адрес — номинально находился в границах города, ему все равно не полагалось пособие на содержание. Он мог неделями жить среди красок, мастихинов и резцов на Гамбьер–террас как «тайный наниматель», но в его распоряжении всегда было уютное убежище с домашней пищей и чистыми простынями в доме тети Мими, если он нуждался в восстановлении сил для следующего тура по барам и пивным и бесконечных разговоров с друзьями, превращавших день в ночь.

По большей части это были разговоры ради разговоров, и темы их могли быть самыми разнообразными — от переселения душ до символизма снов, от слов Сартра по поводу советской интервенции в Венгрию в 1956 году до их интерпретации опусов Камю. Там были шарады, игры в слова, сценки, изображающие убийство преподавателей колледжа, стихи на свободные темы, спиритические сеансы и вызывающие смущение монологи о жизни собравшихся, об их душах и стремлениях, полные рассуждений о шедеврах, которые выйдут из–под их кисти, авангардных фильмах, которые будут снимать, о потрясающих романах, которые они опубликуют, и о чудесной музыке, которую сочинят…

Сжимая карандаши своими желтыми от никотина пальцами, писаки из «The Sunday People» направляли эти дискуссии в более прагматичное русло, сочувственно улыбаясь, когда — по воспоминаниям Рода Мюррея — Джон говорил им, что «ему нужно домой, чтобы украсть немного еды у родственников». Однако внутренне они сомневались по поводу своего задания. Обстановка была не совсем та — или, если точнее, совсем не та, что нужна. Хотя в комнате Мюррея, где они потягивали кофе, и наблюдался легкий беспорядок, но она была чистой и вполне прилично обставленной. Один из снимавших квартиру так называемых битников только что вернулся домой после честного трудового дня, одетый в приличный костюм, а жившая в квартире девушка сказала, что свободно могла бы пригласить к себе родителей на ужин при свечах.

Тем не менее Леннон вместе с остальными, желая увидеть свои фотографии в газете, выполнил их пожелания одеться как можно небрежнее и привести комнату в полный беспорядок, разбросав по ней вещи и мусор, чтобы все выглядело поэффектнее. Вы ведь хотите, чтобы читатели видели в вас бедных, голодающих студентов, правда?

24 июля 1960 года два миллиона человек прочли в «The Sunday People» статью о битниках, рядом с которой была помещена фотография. Джона Леннона впервые увидела вся Британия. Джон — с бакенбардами, спускавшимися ниже мочек ушей, и в темных очках — занимал центральное место, лениво развалившись на заваленном мусором полу вместе с Биллом Харри, Родом Мюрреем и другими несколько смущенными битниками. У него был такой вид, как будто он спит в одежде.

Абзац, начинавшийся словами «Они пируют в грязи…», содержал расхожие рассуждения о студентах, призванные эпатировать отцов семейств из среднего класса — в домашних тапочках, мешковатых штанах и «скромных» кардиганах, которые щеголяют патриотическими лозунгами за завтраком и осуждают грядущую отмену обязательной воинской повинности — особенно прочитав о том, как один битник из Лидса уклонился от службы в армии, «притворившись психически больным». Эти благонадежные главы семейств приветствовали бы возврат к тем временам, когда хорошая порка вернула бы этих лоботрясов на путь истинный — вместе с другими бездельниками по всей стране, живущими на пособия, которые выплачиваются из налогов тех, кто старше и законопослушнее, и пытаются — так здесь написано — «обрести счастье посредством медитации». Какая, к черту, медитация, когда счастье — это собственный дом?

Расследование «The Sunday People» только подтвердило то, о чем уже все догадывались и что на страницах газеты описывалось следующими словами: «…это нельзя назвать настоящей оргией — но они становились слишком буйными». Журналист описывал такие отталкивающие подробности, как бесчисленные жирные пакеты из–под рыбы с жареной картошкой, переполненные пепельницы, пьяного субъекта, который лежит на лестнице, уткнувшись лицом в лужу собственной рвоты, кусок пластика в коридоре, выбитый гостем, изо всех сил стучавшим в дверь. Снаружи кучи гниющего мусора подпирали ограды домов с осыпающейся штукатуркой. Строения теснили друг дружку, как пьяные, возвращающиеся домой после закрытия питейных заведений.

«Большая часть этой статьи была либо откровенной ложью, либо сильным преувеличением, — протестовал Род Мюррей. — Конечно, мы делали глупости. По молодости все их делают — правда? Не думаю, что мы сильно отличались от других. Или были такими уж плохими».

От этой статьи берет начало живучая легенда, что Джон Леннон спал в гробу на Гамбьер–террас, хотя в действительности он появлялся там ненадолго, но затем вдруг чувствовал потребность вернуться домой, в Мендипс, где в сахарнице всегда был сахар, в кувшине молоко, где на блюдцах стояли чашки без щербинок, а стол был накрыт вышитой скатертью. Там он, не отрываясь от шедшего по телевизору ковбойского фильма, быстро поглощал все, что приготовила ему тетя Мими, затем погружался в горячую, ароматизированную воду, налитую в ванну голубого цвета, после чего отправлялся спать в собственную маленькую комнату.

Колледж был охвачен новым поветрием — временно. Тете Мими и преподавателям было приятно смотреть, как подозрительно притихший Леннон усердно трудится над своей курсовой работой. Определение «крутой» Джон теперь распространял и на Амедео Модильяни — в той же степени, что и на Элвиса Пресли или Джина Винсента. Портреты итальянского постимпрессиониста, на которых были изображены хрупкие женщины с длинными шеями, Джон считал шедеврами. Тем не менее в основе культа личности Модильяни лежало нищенское существование этого одаренного, но невротичного и расточительного молодого человека с благородным лицом, говорившим о меланхолии и слабом здоровье (как и у Джина Винсента). Эти черты усиливались и склонностью к провалам памяти под действием алкоголя. В 1920 году после одного из таких приступов рассудок так и не вернулся к художнику. Вслед за этим последовало самоубийство его молодой жены, которая безумно любила его.

Своим увлечением Модильяни Джон был обязан новому другу, Стюарту Сатклиффу, одаренному художнику, чьи тетради с записью лекций были настолько же исписаны, насколько пусты они были у