барином-угнетателем.
В финале картины, изгнанная отовсюду, обессилевшая от долгого пути назад, в деревню, Христя замерзает у порога родного дома. Идет жесточайшая мелодрама, ее стиль явно навеян режиссеру сценой безумия Офелии, а предсмертную мечту Христи: «Приду домой, все побелю… И детки повиснут на шее и скажут: «Мама! Мама! Мама!»» — Гурченко играет, в точности воспроизводя интонации Аллы Тарасовой в популярном тогда фильме «Без вины виноватые». На ней костюм из «Золушки». И она безукоризненно красива, даже когда ее сковывает мороз.
Роль складывалась из лоскутков. Каждый — своего цвета, каждый — из какого-то фильма.
Некоторые из этих лоскутков Гурченко проигрывала упоенно, чувствуя опору в когда-то виденном, пусть не своем, но — любимом. Это и было для нее тогда — актерство. В других — не понимала, что ей делать. Судьба Христи никак не корреспондировалась с ее собственным опытом, с ее натурой, воспринималась ею литературно, и режиссер не предложил актрисе более основательных опор. Не имел их и весь фильм.
Абсолютно несамостоятельная во всех составляющих, картина эта как бы подытожила самые мрачные прогнозы. Играть с таким надрывом могли сотни актрис. Чудо уникальности, обещанное в ту счастливую «карнавальную ночь», не свершилось. Звездное сияние угасло, сменившись зыбким, отрезвляющим рассветом. Не состоялась и драматическая актриса, это было ясно теперь каждому.
Кино — вещь жестокая. Не состоялась — и мимо. Можно снимать других. Винить тут некого. Кино вообще не привыкло работать на актера, настраивать свои струны под его мелодию — оно берет у актера то, что в данный момент требуется, а если актер того предложить не может, извините.
Сегодня, однако, кино под Гурченко подстраивается, сообразуется с ней, как некогда сообразовывалось с Любовью Орловой. Не многим посчастливилось отвоевать это право — диктовать свои условия, свой климат, свой стиль, свою тему. Реализовывать в искусстве богатства собственного опыта, жизненного и профессионального, подобно тому, как это делает писатель, или драматург, или композитор — автор.
Она станет автором своих ролей.
Тогда она еще этого не умела. Не могла претендовать на такое право. И не была к этому готова: ее актерство еще не вырастало из жизни и с ней почти не соприкасалось. В кинопавильон она еще входила как в кинотеатр — входила в мир грез. Она действительно была «сырой материал».
Всегда стремлюсь к тому, чтобы мои героини были подтянуты, элегантны, что называется, держали себя в струне — и внутренне и внешне.
Женщина в любых обстоятельствах должна оставаться женщиной, не распускаться, не терять надежду, тогда и счастье скорее ее найдет…
Должны, в принципе, существовать в искусстве люди, в профессиональную обязанность которых входило бы разглядеть в «сыром материале» его потенциальные возможности, увидеть сильные стороны дарования, нередко наглухо заслоненные от поверхностных взоров шелухой наигрыша, штампов, лжетрадиций. Они должны быть зоркими, чтобы уметь за подражанием увидеть свое. Должны быть по- хозяйски рачительными, чтобы все у них шло в дело и каждое зернышко таланта прорастало.
Театральный режиссер заинтересован в творческом росте труппы. Он проклюнувшимся росткам обычно помогает.
Кто поможет молодому актеру в кино?
Гурченко молчала в кино четыре года. И только потом, словно ослабев после долгой болезни бездействия, трудно и нерешительно стала ощутимо подавать на экране признаки жизни.
Тишину эту больничную, воцарившуюся теперь в ее судьбе, первым нарушил не критик и не режиссер: представители этих славных профессий давно устремились к иным «объектам», блуждали по иным галактикам в поисках новых звезд. И в какой-то степени это понятно было: время требовало новизны, оно новизны жаждало, оно стремительно сдвинулось тогда и помчалось вперед.
Тишину нарушил собрат по профессии. В «Советском экране» была напечатана статья Эраста Гарина. Замечательный мастер, живая легенда нашего кино, первым написал о самом главном, на чем замешено дарование молодой актрисы. О том, что было в искусстве крайне дефицитным и что никак нельзя было искусству терять, упускать так близоруко и бестолково.
«Меня часто удивляет пренебрежение молодых к фантазированию в образе. Очень часто играют ничем не обогащенное свое неповторимое «я». Гурченко обладает жаждой фантазирования. Она — подлинная актриса перевоплощения. Острая, яркая комедийность и глубокий, сдержанный драматизм — все ей доступно. Прирожденная «лицедейка», как сказали бы в старину…
Издержки экранизаций, когда погоня за литературным первоисточником сводит сложные сцены к примитивной информации, безусловно, сковывали одаренную актрису. И тем не менее во всех этих ролях она показала огромные артистические возможности, редко соединяющиеся в одном лице.
Хочется пожелать Гурченко общения со зрелыми художниками, которым не изменял бы вкус, чувство меры, глубина проникновения в сложность человека.
Хочется увидеть Гурченко на сцене, где ее фантазия, темперамент, графическое своеобразие, редкое ее свойство «заражать» зрителя могли бы в углубленной и сосредоточенной работе в театре дать ей возможность от начала до конца, со всеми нюансами, деталями делать роли, выверяя их до съемок для экрана!
И, конечно, хочется увидеть Гурченко в новых фильмах, которые откроют — я в этом уверен — неизвестные еще нам новые возможности талантливой актрисы»[9].
Номер журнала лег в скудный семейный архив, рядом с самодельным альбомом, куда Марк Гаврилович Гурченко вклеивал рецензии и фотографии из газет.
И вновь — тишина.
Архив казался теперь кладбищем надежд.
Там хранилась вырезка из харьковской газеты «Красное знамя» за 1957 год — земляк-журналист писал ликующе: «Еще недавно Людмила Гурченко была ученицей 6-й средней школы. Она часто сидела в этом же зале Дворца пионеров, с волнением слушала выступления артистов и думала, что, наверное, очень трудно быть настоящей артисткой. Она сама любила петь, танцевать, играть на рояле, аккордеоне. Девочка училась в музыкальной школе. И когда перед нею встал вопрос «кем быть?», у нее готов был твердый ответ — артисткой.
На старших курсах начались первые выступления Людмилы. Маленькая роль комсомолки-агитатора в «Дороге правды», роль Тани Балашовой в картине «Сердце бьется вновь», а затем «Карнавальная ночь»…[10]
На этом — обрыв.
Обрыв жизни — как обрыв ленты в плохом кинозале. Только нельзя крикнуть механику: «Сапожник!» Кто у нас тут механик?
Вот я сейчас, наверное, нагнетаю, драматизирую. Ну что случилось, право же! Ведь поснималась — дай теперь другим. Сколько людей в искусстве вот так где-то потерялось в расцвете сил — и ничего, искусство пока живо… Гурченко еще повезло, она снимается, и даже слишком много, как считают некоторые. И уже — народная СССР. Полсотни фильмов, и даже более того. Счастливая судьба, драматизировать ее не нужно.
Драматизирую оттого, что страшно на миг вообразить, как все вдруг кончилось бы тогда, на «Гулящей». Это значит, что не было бы ни «Пяти вечеров», ни «Двадцати дней без войны», ни «Бенефисов», ни «Вокзала для двоих»… Не было бы того, что мы зовем теперь «феномен Людмилы
