Это счастье для киноактеров, что фильмы можно сохранять. Театральный актер такого счастья не знает. О великих созданиях Ермоловой или Дузе мы можем только догадываться. Читаем вполне субъективные описания, оставленные современниками, пытаемся вообразить…

Пленки с киноролями сохраняются. Они будут лежать в тщательно вентилируемых помещениях десятки лет, их можно востребовать на экран. Востребованные, они нередко разочаровывают. Ведь искусство, в них запечатленное, рождено иным временем. И должно быть в этом искусстве нечто такое, что выше и значительнее сиюминутных примет времени — только тогда мы, спустя годы, не заметим, не захотим заметить старомодную актерскую манеру и несовершенную технику съемки. Только тогда эти фильмы и роли останутся для нас живыми.

Перед тем как писать книжку о киноактрисе, нужно заново посмотреть ее фильмы. В темноте кинозала начинается «традиционный сбор». На экране оживают давние образы. Они вынырнули из разных времен. Иногда — из небытия. А иногда — из живой памяти, кажется, еще вчерашней; и вот, оказывается, как много утекло воды, как многое изменилось…

Снятые в разные годы и даже десятилетия, фильмы собрались теперь в тесном пространстве нескольких дней кинопросмотра. И уже более не существуют в отдельности. Вступают в разговор, дополняют друг друга, друг с другом спорят.

Сошлись фильмы. В каждом своя тема, своя художественная задача, свой жанр. Но я смотрю их под чуть иным углом зрения, чем смотрел когда-то. Для меня теперь их тема, их жанр — Людмила Гурченко. Актриса, их объединившая.

Зритель в кинозале редко видит фильм в таком ракурсе. И это понятно: он захвачен тем, что ему говорят с экрана. Как говорят и кто говорит — воспринимается только в самой тесной связи с этим «что». Зрителя тут волнуют категории совсем иной крупности: движение идей, событий общественно важных, мысль, сформировавшаяся в фильм. Творческая судьба актера, естественно, отступает на второй план. Хотя у внимательного, любящего искусство зрителя всегда останется в сердце уголок и для того, чтобы наслаждаться самим процессом природного актерского творчества — тем, как это сделано. А отсюда уже недалеко и до серьезного интереса к тому, как накапливал актер это свое мастерство, как шел от простого к сложному, как опыт и мудрость жизни отзывались в ролях.

Так что, думаю, перипетии актерских судеб интересуют не одних только киноведов. Иначе чем объяснить, что на книги об актерах есть спрос? Волнуют подробности не личной биографии, а именно творческой судьбы. Нами движет надежда понять таинства, из которых рождается искусство.

Вот они сменяют друг друга на экране — героини Гурченко. Ее Ника из «Двадцати дней без войны», фильма по повести К. Симонова («Обними меня, у тебя такие сильные руки… Что-то я такое очень важное хотела вам сказать… не помню. Ну ладно, давайте прощаться. И все. Все. Иди…»). И без перерыва, без перехода — мадам Ниниш из телеоперетты «Табачный капитан» («У вас — одно, у нас — совсем другое, а разницы, пожалуй… пожалуй, никакой…»). Героини драмы и водевиля, мюзикла и лирической комедии, эстрадного шоу и драматургической классики. Фигуры трагические, пародийные, гротесковые, комедийные. Когда они сходятся вместе, первое и самое главное впечатление: как все это может совместиться в границах одной творческой индивидуальности! Разное, подчас полярное, подчас прямо-таки исключающее друг друга!

Но образы эти существуют. И они — создания одной актрисы.

Есть в наших взаимоотношениях с творческими личностями в искусстве такой мощный и достаточно коварный фактор — стереотип ожидания. Иной раз мы даже не отдаем себе отчета, но ждем привычного. От комика ждем комического. Когда Евгений Леонов впервые сыграл драматическую роль, многих это озадачило и даже огорчило. А Смоктуновского, напротив, никак не хотели вообразить в амплуа комедийного актера, пока Эльдар Рязанов не попытался стереотип разрушить, сняв его в роли Деточкина («Берегись автомобиля»). Кстати, так и не разрушил — много ли комедий потом сыграл Смоктуновский?

От Гурченко сегодня, по моим наблюдениям, ждут… неожиданностей. Она приучила нас к этим немыслимым перепадам давлений и головокружительным виражам. Тоже своего рода стереотип, только, так сказать, навыворот. Нравится это постоянное стремление к эксперименту, к расширению собственных творческих возможностей, это демонстративное пренебрежение к такой устойчивой категории, как амплуа. Здесь есть азарт, актерское «все могу!». Это не может не увлекать. Но нельзя же до бесконечности поднимать планку все выше и выше. И мы, зрители, похоже, уже с любопытством следим: возьмет или не возьмет, сорвется или нет? Очень беспокойную жизнь в искусстве выбрала себе Людмила Гурченко. Любое повторение пройденного болезненно отмечается ее ревнивыми поклонниками. Приученные актрисой, мы жаждем новой высоты.

Кто устанет первым?

Жизнь в искусстве, даже самая счастливая, никогда не бывает легкой. Это потом время отсеет шелуху второстепенного и останется главное — вклад мастера в культуру. Пока жизнь свершается, в ней много всего. Разного. Счастливого и горестного. То, что до поры кажется недостатком, оборачивается достоинством. Вот художник оказался зорче нас (а это — его обязанность), и нам понадобилось время, чтобы увидеть и понять уже давно увиденное и понятое им. Вот яркое дарование, что радовало поначалу, начинает как бы слегка утомлять аудиторию своей яркостью, и кажется, что «его много». И опять-таки должно пройти время, чтобы мы поразились и восхитились: как много успел художник, каким универсальным был его талант!

Настоящий художник всегда первопроходец. Ему трудно не только потому, что дорога не проторена. Трудно потому, что на этой дороге он первый. И нужно еще убедить всех вокруг, что дорога верна, хороша, интересна, что ведет она к открытиям. Многие сопротивляются. Многие иначе представляют себе этот путь. А другим «многим» вообще мил тот путь, «что протоптанней и легче». Каждого можно понять. Художник упрям, и ему трудно. Только лишите его этих трудностей, этого сопротивления окружающей среды — и его полет прекратится, как оборвется полет птицы без сопротивления воздуха. Воздух не сопротивлялся. Он поддерживает птицу в полете.

Вот и в творчестве. Его смысл — убеждать. А это трудно. Легко убеждать только в том, что очевидно. Художник же нам заново открывает мир и его скрытые истины. Глубокие истины. И неочевидные.

Значит, преодоление необходимо входит в самую суть творчества? Значит, судьба художника, даже самая счастливая, непременно драматична?

Посмотрим…