благополучной, где существовали нарядные платья, беззаботное веселье, красивые мелодии, упоительные танцы и, конечно, любовь — тоже нарядная и красивая. Именно это хотели тогда видеть и жесткого реализма от фильмов не требовали — душа просила отдыха. В кино ходили, как в страну грез: нормальная мирная жизнь была такой же далекой, как чечетка Марики Рокк. Такой же экзотичной.

Мелодии мюзик-холлов — отечественных и зарубежных — переливались с киноэкранов в кровь девчушки из недавно освобожденного Харькова. Она росла на них. Как, впрочем, и все то поколение, бегавшее в детстве на эти музыкальные фильмы 30-х годов.

Эти мелодии причудливо соседствовали в ее сознании с довоенными маршами Дунаевского и Покрасса, с «Синим платочком» и «Землянкой», с теми песнями, ноты и тексты которых отец присылал домой в каждом письме с фронта. Все это останется для нее дорогим на всю жизнь, потому что мелодии эти — частицы ее детства.

Они были частицей детства целого поколения.

Именно это уравняло их в нашей памяти. «Высокое» и «низкое» сплавилось воедино — немудреный «Синий платочек» стал знаком целой эпохи, а когда через три с лишним десятилетия одна газета попыталась поставить под сомнение живучесть сентиментального танго 30-х годов «В парке Чаир», — казалось, это ранило тысячи людей в самую душу, такие обиженные и встревоженные пошли в ответ письма.

Никакой малостью из своего музыкального детства не захочет поступиться и Гурченко, когда много лет спустя споет на телевидении «Песни военных лет». Здесь будут не только хрестоматийные «Землянка» и «Заветный камень», но и песни совсем уже полузабытые — собранные вместе, они воскресят время…

Рафинированные эстеты не раз потом будут укоряюще качать головами, слушая всю эту, с их точки зрения, «солянку» и «мешанину». Многие из этих песен действительно не услышишь на академической эстраде. Они не выдерживают строгой критики музыковеда, а их тексты легко обвинить в примитивности. Им бы в Лету кануть — да память не дает. Память, как известно, избирательна, дольше всего помнится состояние твоей души. А душа тогда не была избалована радостью, вот и помнит благодарно любую крупицу добра, любой отблеск света. И не хочет тут поступиться ничем.

Эту память своего поколения Гурченко сделает своей главной темой в искусстве.

Ни о чем таком она не подозревала в счастливой студенческой юности. Путь актрисы представлялся ей сияющим, как серебристая дорожка лестницы под ногами Марики Рокк. Задачи актрисы казались простыми — «дочурка, глаза распрастри ширей, весело влыбайсь и дуй свое!». Петь она умела, это все вокруг говорили. Чечеточку отбивала так, как Марике Рокк и не снилось. Про кино знала все — не зря же, когда мама работала в харьковском кинотеатре ведущей джаз-оркестра, Люся бегала в кино «по блату» и по пятьдесят раз смотрела «Сердца четырех», «Два бойца», «Каменный цветок». Когда она ехала из Харькова в Москву, в успехе была уверена абсолютно. Подала документы одновременно в Институт кинематографии, в Щукинское училище и в ГИТИС, на отделение музыкальной комедии, и не удивилась ничуть, когда во всех трех институтах нашла свое имя в списке принятых.

Но пошла, конечно, во ВГИК. Во-первых, кино. Во-вторых, курс набирали знаменитые Сергей Герасимов и Тамара Макарова, та самая, которая пятьдесят раз в «Каменном цветке» представала перед очарованной Люсей Гурченко Хозяйкой Медной Горы, в малахитовом платье и золотой диадеме. Устоять тут было, конечно, немыслимо.

На приемные экзамены она явилась с аккордеоном. Не потому, что хотела удивить комиссию или добить конкурентов своей «чечеточкою». Скорее, сама удивилась, что никто больше из поступающих не пел и не танцевал, не имел аккордеона. Понятия «артист» и «музыка» были для нее совершенно неразрывны. То, что это далеко не всегда так, — одно из первых открытий, сделанных ею в мастерской Герасимова и Макаровой.

Это был коллектив сугубо драматический. На курсе учились Зинаида Кириенко, Юрий Белов, позже пришла Наталья Фатеева. Ставились Шиллер, Мериме, Тургенев. Летом Сергей Герасимов увез почти весь курс на съемки своего фильма «Тихий Дон» — всем нашлась работа. Гурченко осталась в Москве. Ее актерская закваска была другой, ее импульсивность, ее постоянная потребность петь, танцевать, импровизировать в этом фильме были не нужны. «В семье не без урода», — горестно вздохнет она через много лет, вспоминая студенческую пору.

«Гадкий утенок» исправно учился быть лебедем. В институте Гурченко играла Елену в «Накануне», Амалию в шиллеровских «Разбойниках», играла в инсценировке «Западни» Драйзера. Душу отводила после лекций. У рояля собирались ребята со всех факультетов и курсов. Гурченко пела, она вообще не умела уставать от музыки, и вокруг нее постоянно бурлило веселье. Ее любили. И никто не сомневался — будет актриса.

Только какая?

Ситуация на экранах менялась стремительно. Фильмов делалось теперь мало — предполагалось, что лучше меньше, да лучше. В пустующие павильоны киностудий привозились декорации МХАТ, Малого театра, ЦТСА — снимались на пленку прославленные спектакли. Фильмы эти, собственно, уже мало имели общего с искусством кино — их потом крепко ругали в критике за театральность. Но свою просветительскую миссию они выполнили — лучшие театры страны обрели аудиторию, для той дотелевизионной эры невиданную.

Театры благодаря кинематографу переживали свой звездный час. Кино же болело. Малокартиньем. Театральностью.

Оно становилось заметно аскетичнее.

Из него понемногу уходила музыка как особый вид кинематографической условности, как своеобразный способ жизни экранного мира. Музыка теперь звучала главным образом в фильмах-операх, фильмах-концертах. Опыт, накопленный в лучших картинах Г. Александрова, И. Пырьева, А. Ивановского, К. Юдина, стал постепенно забываться. Музыка все чаще уходила за кадр, становилась фоном и переставала быть движущей силой в музыкальном кино. Она переживала период размолвки с экраном.

Менялась и та музыка, которая звучала вокруг в жизни. На танцевальных вечерах звучали падеграсы и падепатинеры, играли духовые оркестры. Джаз ушел в подполье и стал именоваться «эстрадный оркестр». Многое из того, что любила Гурченко, что воспламеняло ее кровь, было теперь как-то не ко двору.

Это ведь молодость, не забудем. Пора, когда иерархия ценностей жизни еще не сложилась в сознании и мир вокруг воспринимается в его далеко не самых существенных проявлениях.

Гурченко жила музыкой. Перепады температур в музыкальном климате чувствовала всей кожей. Это казалось главным. Это и было главным, ведь музыка должна была стать профессией, через ее волшебное стеклышко Гурченко привыкла рассматривать жизнь и давно уже поняла, что именно таким способом жизнь почувствовать можно порой всего острее и отчетливей.

Популярнейшие песенки Дунаевского из картин тридцатых годов казались чересчур беззаботными и принадлежали как бы иному времени. Григорий Александров, создавший и школу и славу отечественной музыкальной кинокомедии, теперь поставил большой исторический фильм о композиторе Глинке — он по- прежнему блистательно владел музыкальной формой, каждый кадр картины музыкой порождался и ею был одушевлен, никто больше так не умел.

Но даже в фильме Александрова с экрана уже не звучали песни и ритмы сегодняшних улиц. Это была история. Фильм вписывался в общий торжественный кинопейзаж.

На фоне такого пейзажа юная студентка, игравшая на рояле и аккордеоне «Андрюшу», и «Шаланды, полные кефали», и «Коимбру», и «Сердцу больно, уходи, довольно…», ходившая на лекции пританцовывая, в модном платье колоколом, казалась, конечно, непозволительно легкомысленной. Ее любили, с ней было весело, она излучала неугомонную радость и абсолютный оптимизм. Ее музыкальный талант бурлил и кипел и вырывался наружу, как пар из перегретого чайника или как джинн, с которым неизвестно что делать. Педагоги озабоченно посматривали на Гурченко, ее дальнейшая судьба была не совсем ясной. Ее дарование казалось, пожалуй, чересчур специфическим для Института кинематографии. Во ВГИКе никогда не существовало мастерских музыкального фильма; вероятно, это отразилось на судьбах нашего музыкального кино, в котором крупные режиссерские и актерские дарования можно пересчитать по пальцам. Есть личности, индивидуумы, энтузиасты — но нет системы. Есть прекрасные фильмы — но нет