Рюмон посмотрел на заметно изменившегося отца с некоторой жалостью. Когда-нибудь и я стану таким же, подумал он, и его сострадание перешло в ощущение бессилия.

Не притронувшись к кофе, Сабуро поставил на стол квадратный, завернутый в фуросики сверток, который принес с собой.

– Вот это я хочу оставить у тебя, – произнес он и, не дожидаясь ответа, развернул сверток.

Внутри оказалась старая лакированная шкатулка для писем.

– Я здесь, понимаешь, сложил вещи, которые остались от Кадзуми, – проговорил Сабуро смущенно, и, удивленный его тоном, Рюмон невольно поднял на отца глаза.

– Вещи матери?

Сабуро потер нос.

– Ну да. Я хранил их все эти годы, с тех пор как она умерла.

Рюмон посмотрел на шкатулку.

Видел он ее впервые. Краска во многих местах облупилась.

До сих пор он и знать не знал, что отец бережно хранил вещи, оставшиеся от первой жены.

– Почему ты вдруг решил дать их мне на сохранение?

– Понимаешь, я эту шкатулку засунул в самую глубину, в кладовку над шкафом, там она все время и лежала, а тут Михоко, видно, наткнулась на нее.

– Что значит «видно»?

– Ну, в общем, понимаешь, я тут, ой, когда ж это было… ну да, к пятницу на прошлой неделе, по дороге на работу прохожу мимо помойки рядом с домом, нижу – лежит. Думаю, где я видел эту шкатулку? Открыл – точно, моя. Наверно, Михоко нашла ее да и выбросила, меня не спросив. Делать нечего, я отнес ее на работу.

Договорив, Сабуро усмехнулся, наверное, над самим собой.

Мачеха, Михо, вышла замуж за отца двадцать один год назад; тогда ей было тридцать. В отличие от Сабуро, это был ее первый брак. Она тогда работала в каком-то баре, но Рюмон это ей в вину не ставил. Он знал что и мать его, Кадзуми, занималась тем же ремеслом. Не иначе, отца влекло к женщинам именно такого типа, да и они, видно, нуждались именно в таком человеке, как он.

Но при мысли о том, что по ее вине отцу пришлось копаться в мусоре, Рюмон пришел в ярость:

– Чего еще от нее ждать?

Сабуро изобразил жалкое подобие улыбки.

– Ты ее недолюбливаешь, я знаю. Но ее тоже можно понять.

– По-моему, я понимаю ее прекрасно, – сказал Рюмон с иронией, однако Сабуро, казалось, ее не уловил.

– Ни дня не прошло, чтобы я не вспоминал о Кадзуми – и не думай, что я говорю это только для красного словца. Мне тяжело расставаться с вещами, связанными с нею.

– Теперь, значит, хочешь, чтобы я хранил их у себя, да?

– Именно. В следующий раз она может вообще их сжечь. Да и Кадзуми па том свете будет радоваться, если они перейдут к тебе. Ну, возьмешь?

Рюмон бросил взгляд на шкатулку.

– А что в ней?

– Да ничего особенного. Прядь ее волос, письма, которые она мне писала, да всякие кольца и украшения.

Он открыл шкатулку.

В ней были как попало сложены разные мелочи: выцветшие фотографии, пачка писем, кожаный футлярчик и тому подобное.

Это, значит, и были вещи, оставшиеся от его матери?

Рюмон молча смотрел на содержимое шкатулки. У него защемило в груди и на глаза навернулись слезы при мысли о том, что вот это и все, что осталось от короткой жизни матери.

– Знаешь, – проговорил Сабуро подавленно, – я ее толком и узнать-то не успел. Она сама о себе почти не говорила, вот и я тебе мало что могу рассказать.

Рюмон почувствовал отчаяние.

Отец всегда оправдывался перед ним этими словами.

Но и сам Рюмон вовсе не был уверен, что знает больше о женщинах, с которыми у него была связь, взять хоть Кабуки Тикако.

Поэтому он не мог упрекнуть отца в том, что тот мало знал о своей сожительнице, с которой его так рано разлучила смерть.

Видя, что Рюмон не отвечает, Сабуро продолжил:

– Как ты знаешь, ее девичья фамилия была Нисимура, и родители се эмигрировали в Мексику. Отец у нее работал там на нефтедобывающем предприятии, а и пятьдесят четвертом году, когда Кадзуми было двадцать один, ее родители погибли в автокатастрофе. Она говорила, что отцу тогда было сорок семь, а матери – сорок. Кадзуми осталась совсем одна и решила переехать в Японию. На деньги от наследства, которое ей оставили родители, она с помощью старых друзей родителей открыла бар в Синдзюку.

И об этом отец рассказывал уже не в первый раз.

Знакомством с Кайба Кивако Рюмон был обязан не столько отцу, сколько матери.

Впрочем, сама Кивако говорила, что была приятельницей родителей Кадзуми – некогда они чем-то помогли ей, но о самой Кадзуми она почти ничего не знала.

После смерти Кадзуми Кивако перенесла свой долг благодарности на ее мужа, Сабуро, и на сына- сироту.

Сабуро вздохнул:

– Девушка в таком возрасте – и зачем ей вдруг понадобилось бар открывать? Но Кадзуми сама была большая любительница выпить и, видимо, поэтому сделала это. Вообще-то, если бы она бар не открыла, мы бы с ней и не встретились.

И, значит, я бы тоже не родился.

На лице Сабуро отразилась боль.

– Ты не думай, я не расписался с ней потому, что мы и так жили вместе, и я просто как-то не нашел подходящего случая. Была проблема с ее гражданством, морока с документами… Отец говорил, что отречется от меня – в общем, все стало как-то чересчур…

Рюмон почувствовал, что ему становится неприятно слушать это, и достал из шкатулки фотографию.

Сабуро поспешил объяснить, даже с некоторой угодливостью:

– Это Кадзуми с твоими дедушкой и бабушкой.

Ему не раз приходилось видеть фотографии матери, но ее родителей он видел впервые. На этом снимке они были втроем. Почему-то прилива чувств у него фотография не вызвала.

Положив ее обратно, Рюмон показал пальцем на бумажный сверток, лежавший рядом.

– А это что?

– Прядь волос твоей матери.

Рюмон прикоснулся к крышке кожаного футляра.

– А это?

– Это она привезла с собой из Мексики. Украшения всякие и вещи, оставшиеся на память от родителей.

Рюмон снял крышку. Внутри в беспорядке лежали старые брошки и кольца.

На глаза ему попался кулон.

Рюмон взял его в руки и вздрогнул. Тусклый золотой кулон. Где-то он такой видел. У него все поплыло перед глазами.

Он был точь-в-точь той же формы, что и кулон, который Куниэда Сэйитиро изобразил в его записной книжке.

Болонский выключил мотор.