и показать вам и всем остальным вашу ценность и значимость. Можно, я это сделаю?

Цанаев понял, что Аврора на что-то решилась, и это решение, как и все, связанное с ней, будет резким, неожиданным и даже революционным. Он готов идти за ней, с ней, да одно «но»: есть ли у него здоровье и силы? Однако, выбора у него нет, и он совсем не хочет иного выбора — хочет быть с ней, и поэтому отвечает:

— Аврора, тебе все, что угодно, можно.

— Загранпаспорт с собой?.. У вас еще действующая виза. Деньги на дорогу есть. Вылетайте в Осло первым же рейсом.

— Я еще слаб после больницы, — он говорит как есть. — Может, я отдохну два-три дня, окрепну?

— В общаге? В 1401 вы не окрепнете и не отдохнете… Если не хотите…

— Хочу, — крикнул Цанаев.

Как только он это сказал, более не задумывался и не сомневался, и даже боль отступила, появились силы и как-то странно, по-особому, словно наступила весна, очень захотелось радоваться, жить, парить. Правда, это ощущение длилось совсем недолго. Уже первый затяжной поход в международные авиакассы показал, насколько он слаб.

Лето было в разгаре — в Москве жара, в метро от духоты не продохнуть, и он все чаще и чаще кидает к рот различные таблетки. Однако от этого не легче, ему очень тяжело ходить, тяжело дышать, а он, как юноша, из-за любви собрался на край света лететь. И лишь когда билет до Осло уже был на руках, он понял, до чего противоречивые чувства распирают его душу, его сознание и совесть.

Он понимал, что уже далеко немолод. Что даже, если Аврора ответит как-то взаимностью в любви, то он-то все равно не тот мужчина, который нужен еще молодой, девственнице. А что скажут и подумают родные, близкие, знакомые? Что ни случись, виноватым будет он, он старше, он мужчина, он чеченец, значит, в любом случае с него спрос, и он во всем виноват. А почему виноват? А может, действительно, виноват? Вон, Ломаев ему не раз говорил, что у него в семье никакой любви нет. Но это семья, и он — ради дочки. А может, все так живут.

А Цанаев не может, не хочет, и не дают ему жить. Но у него ведь взрослые дети, дочь на выданье… Столько противоречивых чувств, и Гал Аладович не выдержал, позвонил домой — никто не ответил, на мобильный жены — не ответила, только дочка на связи.

— Папа, ты как? Мы скоро приедем. Мы в Турции, на море отдыхаем.

— Хорошо, — он крайне удивлен. — Тебе, вам что-нибудь надо? Попроси маму позвонить.

Цанаев ждал, очень ждал звонка от жены, надеясь, что она как-то повлияет на его действия и жизнь. Именно жизнь, потому что он чувствовал, как ему тяжело, как ему тяжело идти, просто идти. А он — в другую страну, на самолете. И он даже не представляет, сможет ли он подняться по крутому трапу, — так он бессилен и немощен, ощущает смерть: сердце не может, не может работать и все слабее и слабее бьется. Ему ли куда-то лететь, тем более, из-за любви? Он не смог стать кормильцем, а стал обузой жене, и она его отвергла. Теперь он собирается стать обузой для Авроры. В чужой стране? А денег нет. А вдруг он там умрет?

В аэропорту душно, а его знобит, тошнота и холодный, мелкий пот пробивает. У самой регистрации, так не дождавшись ее звонка, Цанаев вновь набрал номер жены:

— Вы еще на море? Как дети?.. Я улетаю в Норвегию, — и он отчего-то добавил: — На лечение.

— Какое лечение!? Сучка позвала? Эта старая дева падшего мужика нашла. Небось, справку заиметь хочет, мол, замужем была. Знаю я эти блядские штучки. Да летите ты и она куда подальше. Это она тебя одурачила, околдовала — «великий, физик, профессор, ученый»! Она превратила тебя в тряпку, сделала больным… Ха-ха, как ты ее разочаруешь. Лети, куда хочешь.

После этого разговора Цанаеву стало совсем не по себе. Действительно, он летит не для лечения, не по делам, и не как праздный турист, — он летит из-за любви. Но он физик, и если рассуждать о любви как и о физическом процессе, то какой же он мужчина-лю-бовник? — Еле на ногах стоит, еле дышит. И зачем Ав- рору разочаровывать, для нее, и так несчастной, еще одной обузой быть?

Пребывая в большом сомнении, в нерешительности, он уже сделал шаг в сторону от стойки регистрации, как, словно это почуяв, Аврора звонит:

— Гал Аладович, вы на посадке? Как себя чувствуете? Что-то настроение у вас совсем вялое. Что? Сомневаетесь?.. Вы хотите остаться? Гал Аладович, — ее голос стал твердым, может, не приказным, но безап-пеляционным. — Если вы возвращаетесь в 1401, словом, в общагу, то это невозможно. Вылетайте.

— Я себя плохо чувствую.

— Тем более вылетайте. Я вас жду.

Все было хорошо. Он без заминок прошел границу. И пугающего высоченного трапа вовсе не было, через «рукав» прямо попал на борт и от усталости и слабости сразу же заснул. А вот когда самолет пошел на посадку, ему стало очень плохо, и таблетки не помогали, и стюардесса от его вида встревожилась. Цанаев не желал доставлять окружающим беспокойство, из последних сил постарался взять себя в руки, хотя он с трудом дышит, задыхается.

— Ваша фамилия Цанаев? — склонилась над ним стюардесса. — Вас встречает реанемобиль.

— Не беспокойтесь, мне сейчас полегчает.

— Это не мы. Кто-то из встречающих беспокоится.

Ему было неловко, неудобно и даже стыдно, но как позже он оценил, иначе бы вряд ли сам смог бы идти. Его буквально на руках вынесли из самолета.

Пока врачи в машине обвешивали его какими-то приборами, норвежские пограничники попросили паспорт. Никакой суеты и спешки, о чем вокруг говорят, Цанаев не знает, зато шприц узнал, совсем плохо стало.

Вначале Цанаев подумал, что умер и в раю — нет тяжести тела, никаких болей и ясный ум. Вокруг белым-бело, свежий мягкий аромат, тихо, и лишь увидев на стене некий текст на английском и еще каком- то непонятном языке, он сообразил — в больнице, в Норвегии. Сразу же тревожная мысль: тут за все надо платить, и он дернулся, намереваясь встать и тогда заметил — всюду на его конечностях присоски, провода, капельница. И пока он все разглядывал, раскрылась дверь — очень высокая сухопарая женщина в белом. Она заговорила с ним на английском, очень медленно, жестикулируя, чтобы он понял. А понял Цанаев, что в палате камера — вставать запрещено, любое его желание будет исполнено. Минут через десять к нему придет доктор.

Лечащий врач сразу расположил к себе. И хотя Цанаев мало что понимал, зато непременно «профессор», и еще он понял, что надо спать, еще спать — как раз этого он и хотел. И сон у него был какой-то легкий, воздушный, словно он парит над миром, над всей Вселенной и видит все, и ощущает все, и чувствует все. И будто кто-то, как бы голос отца, спрашивает его: «Где бы ты хотел жить, с кем бы ты хотел быть в будущей жизни?» И он даже не думает — это его грезы с детства, туда, на цветущие, высокие альпийские луга Кавказа, родину предков, когда-то в детстве возил его отец, и вот там он хочет жить, вечно жить. А с кем?.. В родных альпийских лугах он собирает яркий нежный небольшой букет диких ароматных высокогорных цветов и хочет найти, увидеть Аврору, и она вроде есть, вроде нет — какой-то смутный силуэт, и он мучается, пытаясь к ней подойти, но не может; между ними то ли пленка, то ли стекло, которое не дает пройти. Он орет, стучит, а она не слышит. И тот же расплывчатый, как горное эхо, голос доносит: «Там — Рай. Аврора в Раю. А ты скажи сам, какой участи достоин?»

Какой участи он достоин? Какой тяжелый вопрос! Как можно оценить самого себя? От этой мысли он тяжело страдает, и вдруг — Аврора, то ли ее тень или просто душа — четких очертаний ее тела вовсе нет, над ней озаренный нимб, который не ослепляет, не озаряет, а излучает яркий теплый свет, и вокруг нее, как алые лепестки роз, переливаясь в свете ее душевного огня тысячи и тысячи ангелочков как райские бабочки. И это озарение, этот нимб говорит на весь мир: «Я хочу быть с ним, я хочу быть вечно рядом с ним, где бы он ни был». И она, точнее, ее душа, летит к нему, и Цанаев явственно слышит, как она рвет или разбивает эту прозрачную, почти невидимую стену перед ним, он сразу же ощущает ее ласковый запах, нежный, сладкий аромат альпийских лугов. Аврора рядом! И иного не хочется. Но он пробуждается. И она, как во сне, рядом: высокая, красивая, в белом халате; развернув из целлофана букет, она ставит цветы в стеклянную вазу.