сталинские времена: позитивист-гомосексуалист!!). Но засудили Смирнова за дела крымских татар, хотя он всего-навсего лишь собирался эмигрировать в Израиль. Анализируя этот случай на большой лестничной площадке, доктор философских наук Барабанов (он выступил экспертом от института в суде), крупнейший кретин института, заметил глубокомысленно, что именно этим отличается развитой социализм наших дней от прошлогоднего полного социализма. Правда, слушатели так и не поняли, чем же именно отличается развитой социализм, но это уже не играло роли, ибо и без этого было всем ясно, чем именно: ровным счетом ничем.

В ответ на обличительные намеки в стенгазете, в которых параноик Смирнящев углядел руку Тваржинской и ее нового любимчика МНС, актив сектора логики (Зайцев, Смирнящев и Сазонов) собрался на квартире Смирнящева. Выпив пару бутылок коньяку и сожрав невероятное количество всяческих закусок, изготовленных тещей Смирнящева, хранители достижений мировой науки сочинили открытое письмо в партийное бюро института. В письме они доказали необоснованность упреков в их адрес, зато высказали опасения по поводу деятельности МНС в отделе борьбы с антикоммунизмом, который не является достаточно квалифицированным для той задачи, за которую взялся, и т.д. После ухода Зайцева Смирнящев с Сазоновым набросали черновик закрытого доноса в КГБ на МНС, Учителя, Добронравова и многих других. Сазонов обещал доработать донос дома и отослать йли передать лично.

А в это же самое время самый интеллигентный сотрудник сектора Субботич написал обстоятельный донос на всех. Его Не волновало, что доносы утратили былую силу. Он писал по привычке, на всякий случай и из безотчетного стремления засвидетельствовать свою готовность.

— Неужели мы скоро умрем и исчезнем насовсем, — говорил МНС. — Страшно подумать!

— Исчезнем, — говорит Добронравов. — И ничего от нас не останется. Абсолютно ничего. Ни единого целого атома! И не думай об этом, свихнешься.

— Не могу не думать, — отвечает МНС. — Я бы хотел умереть. Но чтобы потом как-то жить. В любой форме. Пусть занудно-скучный благополучный рай. Пусть ужасающе больной ад. Пусть чистое бытие вне времени и разлитое во всем пространстве.

— Ну так выдумай себе какую-нибудь сказку о загробной жизни, — говорит Железный Феликс. — Сейчас это модно. Помогу, хочешь?

— Нет, я лучше сам.

— Не слушай их, миленький мой, — говорит Татьяна. — Усни! Хочешь, я тебе сказочку расскажу? Или песенку спою?

— Не слушай бабьих сказок, — говорит МНС. — Будь мужчиной! Наше бессмертие — в наших идеях и делах.

— Не хочу бессмертия в ваших идеях и ваших делах.

— И не надо, мой мальчик, — говорит Татьяна. — Не надо! Гони их всех прочь! И Маркса, и Ленина, и Сталина... Всех!

— Удивительно не то, что диссидентское движение существует и с ним никак не могут разделаться, — говорит Глеб, — а то, что оно такое жалкое. Много ли диссидентов? На такую огромную страну это — почти ноль. И сосредоточены они в основном в Москве. Несколько человек — в Киеве, Ленинграде, Тбилиси. Сравнительно с оппозиционными движениями на Западе наша оппозиция выглядит смехотворно ничтожной. В чем дело?

— Там свободы, — говорит МНС, — а у нас душат.

— Это верно. Но этим не объяснишь. Если бы наша жизнь порождала оппозицию имманентно, никакими репрессиями ее не остановили бы. Нет, тут дела хуже. Наше общество в принципе исключает оппозиционное движение как массовое явление. Диссиденты у нас — случайность. Без поддержки Запада их вообще не было бы.

— Но Запад ведь тоже реальный факт. И не так-то скоро он исчезнет.

— Верно. Но Запад не будет вечно поддерживать наших диссидентов. А если и будет, он не может сделать их массовым явлением, заметной силой, влияющей на внутреннюю и внешнюю политику страны.

— Конечно. Но любое, даже самое благоустроенное общество будет порождать определенное число недовольных хотя бы из духа противоречия и из осознания фактического неравенства, которое неизбежно в любом обществе.

— Недовольство разное бывает. Недовольства у нас хватает. Дело в том, в чем проявляется недовольство и в какой мере оно затрагивает самые основы общественного устройства. У нас даже забастовка и бунты бывают. Но это — обычная жизнь. Диссиденты же выходят за рамки дозволенного. Они затрагивают основы.

— Я диссидентов лично не знаю. Только по слухам, по коридорной и застольной болтовне. Но у меня к ним почему-то душа не лежит. Мне они представляются чем-то чужеродным.

— Я как раз знаю их довольно хорошо. С некоторыми довольно долго дружил. Но у меня тоже к ним душа не лежит. Но я знаю почему. Я был коммунистом и остался им, несмотря ни на что. Коммунизм все равно есть неотвратимое будущее общество. Коммунизм много лучше капитализма. Со временем на базе коммунизма люди будут жить гораздо лучше, чем мы. Я хочу одного: более разумной организации нашей жизни, более разумного поведения властей. Я считаю, что более умное руководство за несколько лет могло бы поднять наш жизненный уровень заметным образом.

— Я в этом сомневаюсь. По-моему, дело не в руководстве, а во всей совокупности условий жизни людей и в самих людях. Мы ничего другого производить не способны. Умное руководство еще больше глупостей наделало бы. Консерватизм руководства естествен. Он вполне отвечает системе.

— И так и не так. Систему надо и можно оживить, активизировать. Проблема — с чего начинать: снизу (диссиденты) или сверху (то, к чему стремились мы)? Я утверждаю, что путь снизу бесперспективен.

— А путь сверху невозможен.

— Значит, надо откуда-то сбоку или изнутри. Что именно? У меня на этот счет некоторые идейки. Но сначала давай добавим!

В отделе философии стран Востока появилась новая сотрудница. Младшая научно-техническая, с самым низким окладом (около восьмидесяти рублей). Поскольку институт постоянно рос и ширился, такого