— С кем?

— Не знаю.

 — Я тоже не знаю. Таких людей нет. Разве что Тваржинская.

— А что! Это идея! Она — старый чекист. Еще с Берией работала. Старые чекисты, если с ними поговорить начистоту, могут... 

— Что они могут, ты лучше меня знаешь.

— И все-таки попробовать надо. Они не любят новые веяния и могут принять тебя за своего. Считает же партийный Секретарь тебя своим? И с ним, кстати, есть смысл поговорить. Так, мол, и так, идет странная возня. Ты выполнял поручения, а из этого...

— Ничего из этого не выйдет. С ними не посчитаются. И вообще тут ничто и ни от кого не зависит. Все происходит само собой. И пока еще никто не знает, чем эта суетня кончится. Им Там надо показывать, что Они необходимы, что Они на страже и прочее. И Они во что бы то ни стало доведут «дело» до состояния некоей готовности. Чтобы в случае чего можно было сразу пустить в ход каким-то образом.

— Я много что видал, но такую ситуацию вижу впервые.

— Это особенность моего поколения.

— Как же жить?

— Это не проблема. Надо делать вид, будто ничего не случилось. Мы все так и поступаем. Отдельные отклоняющиеся индивиды рыпаются, но их быстро тушат.

— А ты разве не отклонение?

— Что ты! Я ужасающе нормален и обычен. В этом-то все и дело. Именно моя ничем не прикрытая обычность и среднесть и вызывает подозрение и раздражение. Если бы я встал в «либеральную» позу или стал жать на карьеру, все сразу прояснилось бы. Ко мне относятся так, как отнеслись бы к человеку, который голым пошел бы по улицам. Их раздражает сам факт моей обнаженности, а не какое-то выдающееся уродство.

— Ты стал достаточно мудр, мой мальчик, и я покидаю тебя.

— А с кем же я остаюсь?

— У тебя есть еще Маркс, Ленин, Сталин, Железный реликс, Берия.

— Но они исчезли.

— Они боятся. Но потерпи, с ними побеседуют, где надо, и они вернутся.

— А где Поэт?

— Возможно, в Белых Столбах. Но скорее всего — в Сычевке.

— А Она?

— К тебе придет другая.

— Не уходи. Мне будет плохо без тебя.

— Не могу. Моя роль сыграна. Прощай!

Наше учение, говорил Он, повторяя мою ранее изложенную ему мысль, должно быть изложено специфически. Не обязательно его излагать так, чтобы любой смог его понять. Не обязательно даже излагать его так, чтобы его нельзя было не понять. Его надо изложить так, чтобы никто не осмелился его не понять!

Какая ясная и четкая установка, не правда ли?! Во исполнение ее я и написал за одну ночь (!) знаменитое «О диалектическом и историческом материализме». Когда я несколько втянулся в писанину, меня охватил священный трепет. Возникло ощущение великой удачи. Еще бы! Вот послушайте, например. Тот, кто думает таким образом, тот ошибается. Следовательно, он не прав. Но можем ли мы, подлинные марксисты-ленинцы, признать истинным то, что неправильно? Очевидно, нет. Такова несокрушимая логика самого диалектического процесса... Когда я писал это место, волосы у меня встали дыбом. Я весь покрылся испариной. И так продолжалось до утра.

Дописав последнее слово, я немедленно, уснул, сидя за столом. И проспал целые сутки, как я узнал впоследствии. А в тот момент, когда я проснулся, мне показалось, что я спал не более минуты. Придя в себя и вспомнив о сделанном, я отправился на квартиру одного известного философа.

Предварительно я позвонил ему по телефону и предложил, чтобы он отослал всю свою семью на дачу. Позвонил затем Ему (я имел возможность звонить Ему в любое время), сказал, что задание будет выполнено ровно через восемь часов. Он спросил кто. Я назвал имя этого философа.

Эти восемь часов были величайшим праздником в моей жизни. Прекрасная большая квартира с дорогими красивыми вещами. Вина. И конечно, кофе. Сколько я его выпил за эти часы! Я диктовал философу свои записи, подражая Его акценту, интонациям и жестам. Я даже трубку курил, как Он. Философ писал, покрякивая от удовольствия. Временами он делал дельные исправления, и я все их принял. Наконец рукопись была готова. Я изорвал в мелкие клочья свои записи и спустил их в унитаз. Посоветовал хозяину прилечь отдохнуть. Его уговаривать не надо было. Он сразу же уснул, сидя в кресле. Я взглянул на часы. Пора! Едва я успел захлопнуть дверь и подняться на этаж выше, как Они уже стояли перед дверью и колотили в нее кулаками и сапогами. ;

Ровно через час я снова позвонил Ему. Он сказал одно слово: да. Я вышел на улицу. Вокруг меня все стало расплываться и меркнуть. Закачалась земля. Очнулся я на больничной койке. Мне сказали, что я был без сознания почти месяц.

Уч. Да, мы были в хороших отношениях. Но не настолько хороших, чтобы считаться друзьями. Разница в возрасте.  В привычках. В жизненных установках.

Сот. Что вы имеете в виду, говоря об установках?

Уч. Я — ученый. Наука отнимает все мои силы и эмоции. В наше время нельзя сделать в науке ничего значительного, не отдаваясь ей целиком и полностью. Конечно, я имею виду науки, в которых творчество еще сохранило индивидуальный характер.

Сот. А он?

Уч. Он парень способный. Даже очень способный. Но на одних способностях далеко не уедешь. Надо регулярно и тяжело работать. Цель надо иметь, одержимость. А он валял дурака. Работал от случая к случаю. Много пьянствовал. И женщинами увлекался. Потом его потянуло в политику и идеологию. Он же бросил наш сектор и ушел в отдел борьбы с антикоммунизмом.

Сот. А разве это не почетное дело?

Уч. Почетное. Но это — не дело логика.

Сот. Вы сказали, что его потянуло в политику. Что это значит? В чем выразилось это?

Уч. Он стал интересоваться социологией, теорией социализма, конкретными фактами нашей жизни, выходящими за обычные рамки.

Сот. Например.

Уч. Случаями самосожжения, попытками покушения, заключениями в психиатрические больницы и т. д.

Сот. Известно ли вам что-либо о человеке, которого он называл Обличителем?

Уч. Да. Он как-то говорил, что задумал разыграть через него какую-то хохму. Но какую именно, не сказал. А я не придал этому значения. Думал, что это — хохма в рамках мальчишеских выходок.

Сот. Тут пахнет далеко не мальчишескими шутками. Как вы думаете,