На другой день Афоня рассказал:
– Именитые люди живут, Матвеюшка. Царевы стряпчие, стольники, два окольничих.
– Кто именно?
– Назову, Матвеюшка. Михайла Калачов, Иван Данилов, Никита Тучков. Этот гордыней исходит. Царю Василию свояк.
Аничкин заинтересованно глянул на Афоню.
– Шуйскому свояк? Добро. Пойдем посмотрим его хоромы.
– Да пошто тебе? – недоумевал Афоня.
– Мыслишка появилась. .
Хоромы окольничего Тучкова стояли неподалеку от Денежного двора.
Тихая звездная ночь. Стрельцы разъезжают вдоль тына.
– Глянь, служилые. Пожар! – молвил один из стрельцов.
– Шибко занялось. Никак стряпчему Данилову петуха пустили.
– Не… Кажись, Никита Тучков горит.
Дробный стук конских копыт. Перед воротами осадил коня всадник. Резкий, повелительный голос:
– Стрельцы! Дрыхнете, дьяволы! Аль пожара не видите?
– А пущай, – лениво отмахнулся старшой. – Наше дело в карауле стоять.
Старшой приблизился к всаднику, поднял слюдяной фонарь.
– А ты что за птица?
– Как разговариваешь, сучий сын! Я из царского дворца. Государев жилец. Был у Никиты Романыча Тучкова по царскому делу. А тут воровские люди хоромы подпалили. Никита Романыч, свояк великому государю, велит вам немедля поймать лихих и тушить пожар. Немедля!
– Так ить… неможно нам, – растерялся старшой. – Зелейный двор охраняем. Ты уж не серчай, мил человек. Неможно.
– Да как это неможно?! – разъярился Аничкин. – Подле хором Тучкова царский Денежный двор. Того гляди огонь и туда перекинется. Да государь вам башки по-срубает за нерадение! Сколь вас тут?
– Три десятка.
– Кличь всех и проворь на пожарище. Живо!
Старшой оробел: дело-то не шутейное. Сгорит Денежный двор – и пропадай головушка. Нет, уж лучше подальше от греха.
– Айда, служилые. Надо подсобить. Царь-то и впрямь огневается.
Стрельцы замкнули ворота на пудовый замчище и поспешили на пожар.
«Вот черти!» – досадливо поморщился Аничкин и направил коня, вдоль тына. Вскоре поднялся на коня и прыгнул на ограду. Подтянулся и перевалился через тын. Глухо звякнула о сапог сабля.
У дверей зелейного сруба, освещенных огнем факела, смутно виднелись фигуры двух стрельцов.
«Тьфу ты!» – сплюнул Аничкин. Но назад пути уже не было.
– Сенька, ты, что ль?
– Ага.
– Чего-то рано меняете… А где второй?.. Да ты что?!
Молниеносный взмах сабли – и стрелец замертво осел
наземь. Другой стрелец замахнулся было бердышом, но ударить не успел: и его уложила сабля Аничкина.
Матвей взял факел (огниво с кремнем теперь без надобности) и шагнул в сруб. Ого, сколько тут бочек с порохом! Тысячи и тысячи пудов.
Аничкин распахнул кафтан и начал разматывать с себя фитиль. Сунул конец в одну из бочек и направился к выходу.
– Ну, благослови господи! – истово перекрестился Матвей и поджег факелом другой конец фитиля. По дубовым ступенькам в сруб побежала тоненькая огненная змейка.
Аничкин вытянул из-за голенища сапога узкую веревку с острым крюком и побежал к тыну. Только отъехал от Зелейного двора, как на всю Москву громыхнул оглушительный взрыв.
Глава 10 ДВУМ САБЛЯМ В ОДНИХ НОЖНАХ НЕ УЖИТЬСЯ
Хитер, хитер царь Василий! Ума ему не занимать. Кажись, мудрее и не придумаешь.
Еще совсем недавно Болотников всячески хулил царя, видел в нем лишь пакостника, лжеца и недалекого боярского потаковника, но чем ближе подступало народное войско к Москве, тем все опасней, изворотливей и сметливей действовал Василий Шуйский.
Калуга! Именно сюда ныне движется огромная царская рать. Лазутчики со счета сбились: и наряд велик, и полки несметны. Едва ли не двести тысяч воинов прет на Калугу. Это тебе не рать Трубецкого, побитая под Крома-ми. Тут, почитай, со всей Руси служилый люд собран. Да так споро, за какие-то две-три недели. Ай да Василий Иваныч, ай да разумник! Экую силищу собрал. Да и место указал наивернейшее. Калуга – в челе крепостей Оки и береговых городов. Здесь и только здесь можно остановить народную рать. Хитер Шубник!
Пожалуй, впервые так одобрительно подумалось о царе, но эта похвала лишь enje больше озаботила Ивана Исаевича: Шуйского запросто не свалишь. Сеча будет нещадной, кровавой, и тот, кто выйдет с поля брани со щитом, будет владеть и стольным градом. Велика ж цена Калужской битвы!
Лазутчики донесли, что вражья рать идет под началом Ивана Шуйского. Родного брата царя, шутка ли! Василий Иваныч на срам брата не пошлет: силу чует. Да и как в победу не уверовать, коль под царский стяг сошлись отборные дворянские полки. А наряд? Сказывают, пушек столь много, что и на крепостные стены не уставишь. Попробуй подступись!
Нет, Калугу отдавать врагу нельзя, надо опередить Шуйского, опередить во что бы то ни стало, иначе рать захлебнется под картечью и ядрами. Урон будет великий, осада долгой. Топтаться же неделями под стенами – проиграть войну. Шуйский и вовсе оправится, соберет еще большее войско, а то и ордынцев покличет. И тогда уж не выстоять, ни бог, ни царь Дмитрий не помогут.
Калуга!
Она была не так уж и далеко – неделя пешего пути. Но как важна эта неделя! Она-то все и решит. Опередить, опередить Шуйского, встретить его войско вне крепостных стен.
Торопил рать, засылал в Калугу лазутчиков с «листами» и ждал, неустанно ждал вестей. Как-то откликнутся посадчане, чью руку примут? Ночами же, забыв о сне, отягощенный заботами и думами, скликал начальных людей на совет. Федька Берсень как-то огрызнулся:
– Ни себе, ни рати покоя не даешь. Ну, добро, казак к походам свычный. Мужику ж невмоготу такой спех. Куда уж лапотнику.
– Лапотнику? – резко повернулся Болотников. – Ты мужика не обижай, Федор. Он и не такое лихо одолевал. Терпенью мужика и казак позавидует. Не клади на мужика охулки… Мнится, о себе боле печешься. Полк твой самый разгульный. Не супься, ведаю! Бражников у тебя хоть пруд пруди. А ныне не до веселья. Резвился Мартын, да свалился под тын. Забудь о гульбе и чарке, а не то карать стану. Сабли не пожалею!
Молвил веско, сурово; тяжелый безжалостный взгляд, казалось, пронзил Федьку насквозь. Тот вспыхнул, заиграли желваки на скулах.
– Карать?.. Меня под саблю?!
Устим Секира, бывший в воеводском шатре, охнул. Мать-богородица, эк сцепились богатыри-содруги! Грудь о грудь, лицом к лицу, гневосердые. Федька аж за пистоль схватился.
Устим подскочил к воеводам, дернул Берсеня за рукав кафтана.
– Остынь, Федор! Иван Исаевич дело гутарит. Не до застолиц ныне.
– Прочь! – зыкнул Федька и, оттолкнув Устима, выбежал из шатра. – Коня!.. Заснул, дьявол! – огрел зазевавшегося стремянного плеткой, взметнул на коня и поскакал вдоль перелеска по неоглядной равнине.