Китайгородской стены неслись по тихой воде красногрудые струги под синими парусами. Встречу им, от Яузы, шли на веслах купеческие расшивы и насады, шли к бревенчатому «живому» Москворецкому мосту, перекинутому от Зарядья к Балчугу.

– Экое загляденье, Афанасий! – восторженно воскликнул Аничкин, показывая рукой на мощный, величавый Кремль. В третий раз он в Москве, но разве можно когда-нибудь налюбоваться сказочным благолепием теремов, башен и соборов, разве не дрогнет сердце от неслыханной красоты.

Оба сняли шапки, закрестились на златоверхие храмы. Позади раздался громкий окрик:

– Гись!

Матвей отпрянул в сторону, но плеть достала, больно ожгла плечо. Мимо промчались боярские послужильцы – шумные, дерзкие. А вот и сам боярин верхом на игреневом коне. В летней золотиой шубе, высокой бобровой шапке. Прохожие жмутся к обочине, сгибаются в поясном поклоне. Один из послужильцев подъехал к Матвею.

– Гордыня обуяла?

Теперь уже хлесткая плеть прошлась по спине. Лопнула холщовая рубаха. Матвей сжал кулаки.

– Кланяйся, сыне, кланяйся! – торопливо подтолкнул его Афоня.

Аничкин и сам уже спохватился. Сдернул войлочный колпак, отвесил поклон. Послужилец, скаля белые зубы, отъехал к боярину. Аничкин звучно сплюнул. Афоня же назидательно молвил:

– Москва, сыне. Кинь шапкой – в боярина попадешь. Не зевай, ходи с оглядкой, иначе спины не хватит. Москва!

Аничкин, укрощая злость, опустился на землю. Ныли плечи, спина, но старался боли не замечать. Думал о другом: крепись, крепись, Матвей! Ныне ты не в Диком Поле, а в боярской Москве. Здесь, за этими высокими крепкими стенами, твой враг.

Теперь он смотрел на Кремль другими глазами, не замечая ни величия древнего каменного детинца, ни нарядных палат и теремов, щедро раскинутых по холмам. Все потускнело, померкло. Стены зло ощетинились башнями, бойницами и пушками. Все это вражье, все это надо брать великой кровью. Шуйский с боярами ворота не откроет. Сколь мужиков, казаков и холопов загинет, дабы оказаться в царском детинце. Крепись, Матвей, крепись!

Ныне ходить тебе по боярской Москве, как по горячей сковороде. И помни: тебя послала народная рать, послала на славный подвиг. Погибни, но сверши его! А покуда будь сметлив и осторожен. И терпенье, великое терпенье, Матвей!

Аничкин поднялся. Афоня коснулся его плеча.

– Больно голуба?

– У меня кожа дубленая. Случалось, и под батогами стоял.

– И меня не единожды потчевали, – сказал Афоня. – Ну да уж такая наша доля мужичья. Идем дале, голуба.

Деревянным мостом вышли к Водяной башне Белого города. Здесь стрельцы уже не задерживали, через проезжие ворота сновали толпы народа. Матвей, поотстав от Афони, шел неторопко, дотошно разглядывая башню. Крепка, неприступна, с подошвенным, средним и верхним боем. Вдоволь пищалей и пушек. Дубовые ворота обиты железом. Сейчас они распахнуты, висят пудовые замчищи на медных затворах. Сверху, над проемом (изнутри башни) виднеется толстая железная решетка; ночью она перекроет ворота. Вверху – набатный колокол. Над воротами – медный образ Николая-чудотворца и слюдяные фонари со свечами. Тянутся через ворота нищие, калики перехожие, блаженные во Христе. Их много: рваных, убогих, с худыми изможденными лицами, с тоскливыми взорами.

– Экая бедь на Москве, – говорит «батюшка». Осеняет сирую голь крестом и шустро продолжает путь.

Узким, кривым переулком вышли на Чертольскую. Улица длинная, широкая, мощенная бревнами. За глухими заборами высятся боярские каменные палаты и хоромы в три яруса. На крышах, в смотриленках, виднеются караульные глядачи; чуть где пожар, разбой, воровство – и захлебнется тревогой звонкое било, всколыхнется боярское подворье.

У церкви Похвала Богородице Афоня замедлил шаг.

– Запомни сей храм, Матвеюшка. Здесь покоится тело самого лютого опричника, самого страшного ката, что Русь сроду не видывала. Зовут его Малюта Скуратов.

– Наслышан, отче. Кто ж Мал юту не ведает. Знатно он бояр казнил. Вот бы ныне такого на господ напустить, то-то бы хвост поджали. Запомню сей храм! – весело молвил Аничкин.

– Запомни, Матвеюшка. Помер же Малюта не своей смертью. В Ливонии из немецкой пищали сразили. Царь Иван Грозный горевал шибко, в любимцах опричник у него ходил. Повелел привезли Малюту из неметчины и в оной церкви захоронить. Опричник-то тут, в Чертолье, жил. Зришь обитель за каменной оградой? То Алексеев-ский женский монастырь. Поставлен на месте дворов опричников. Тут и Малютины хоромы стояли. Всесильный был человек. Не зря ж, поди, Борис Годунов Малютину дочь Марию себе в жены взял. И людской молвы не побоялся. Не каждый дочь палача под венец поведет. Правда, сказывают, не любил Годунов свою благоверную…

«Батюшка» внезапно смолк, увидев перед собой кучерявого отрока в алом кафтане. Лицо паренька было на диво знакомым. Шагнул к отроку ближе. Господи, где ж он видел эти синие, широко распахнутые глаза?

– Послушай, чадо, – тихо молвил Афоня. Но паренек, скользнув по батюшке равнодушными глазами, прошел мимо и затерялся в толпе. Шмоток застыл столбом, напрягая память. Господи, где же!

– Ты чего? – спросил Аничкин.

– Погодь, Матвеюшка, погодь, – отмахнулся Афоня. – Ну где ж, господи! Наставь, творец небесный.

Шел дорогой, бормотал, морщил лоб и вдруг вновь остановился.

– Да что же это я, господи! И как сразу не признал? Да то ж Никитка. Никитка Болотников!

Ночевали в заброшенной избенке (их стало много на Москве), а утром пришли на Солянку Белого города.

– Теперь уж недалече, – сказал Афоня.

Аничкин шел неторопливо, с приглядочкой, а Шмоток негромко пояснял:

– Солянка – улица знаменитая. По ней Дмитрий Донской шел на Куликово поле, по ней же и возвращался с победой. Славный был князь… А вот дале царев Соляной двор. Ишь сколь амбаров. Соли тут тыщи пудов.

– Нам бы в рать, – мечтательно протянул Аничкин.

С солью у болотниковцев всегда было туго. Да и только ли у них? Почитай, вся крестьянская Русь не имела в достатке соли. Спрос на нее велик, а цены такие, что каждая щепоть на вес золота. Вся соль шла в цареву казну. Добытчики соли не имели даже права и малую толику продать. Нарушивших государев указ били кнутом, а кто в другой раз ослушается, того бросали в темницу. Все торговые люди должны были покупать соль из царских амбаров и продавать ее по установленной государем цене.

Вскоре миновали Яузские каменные ворота. Афоня показал рукой налево.

– Государев Денежный двор. Здесь серебряники чеканят царскую монету.

– Чеканьте, чеканьте, – усмехнулся Аничкин. – Скоро все у Ивана Исаевича будет.

Вышли к Яузе. На ней три мельницы и два обширных сруба за высоким тыном. Вокруг тына разъезжают стрельцы с пищалями.

– Вот и пришли, Матвеюшка. Зелейный двор и пороховые мельницы. Тут стоять нельзя.

Аничкин шел к деревянному мосту и зорко посматривал на Зелейный двор. Стрельцов много. Ночью же наверняка охрана будет усилена. Время смутное, бунташное. Царь Василий порох пуще глаз стережет. Тут и мышь не проскочит.

Тревожно стало на душе Аничкина. Неужели напрасно послал его Иван Исаевич?

Афоня сновал по улицам и слободам (искал Никитку), а Матвей сиднем сидел в избе. Думал, как к Зелейному двору подступиться. День сидел, два и вдруг как-то ночью спросил:

– Не ведаешь ли, чьи хоромы вокруг Зелейного двора?

– Не ведаю. Да и на кой ляд они тебе, Матвеюшка?

– Надо! – зло бросил Аничкин.